Случай на Воскресенке

Новенький «УАЗик», высадив пассажиров, развернулся и, подскакивая на  ухабах, скрылся в лесу. Четыре фигуры неспешно спустились к берегу Сосьвы. В рассветных сумерках заметно выделялся один силуэт. Казалось, что был это какой-то былинный великан. Люди остановились и начали о чем-то спорить; великан спокойно стоял, а другой,  небольшого роста пухленький мужчина, отчаянно жестикулировал, то и дело, вытягивая правую руку вниз по течению Сосьвы. Двое других – мальчишки лет десяти – двенадцати —  спокойно сидели на рюкзаках, еще толком и не проснувшись.

— Как Вы не поймете, Иван Степанович, я две недели назад рыбачил здесь! Прекрасная рыбалка: я сам, лично, поймал двух щук по триста граммов каждая! Зачем еще куда-то идти?

— Славик, а ты – браконьер. Триста грамм! Ты бы еще икры наловил! Айда, пацаны! – казалось, от голоса великана проснулись и застонали даже могучие сосны и кедры.

— Ну, если Вы, собственно, настаиваете, спорить не буду. Ведите, если там рыбы больше. Хотя, по-моему, рыба плавает там, где хочет, и глупо искать ее в каком-то определенном месте.

Великан обернулся и зыркнул на толстого так, что тот съежился и поник. Видимо, далее спорить стало небезопасно. Все четверо зашагали вверх по Сосьве к устью Шарпа.

— Смотри, деда! Откуда здесь рельсы? Тут, что, железная дорога была? – радостно воскликнул мальчишка, лицом несколько схожий с великаном, и начал яростно вытягивать обрубок рельса из под опавшей листвы и спутанной травы.

—   Была, Витька, была.

—   И поезда ездили, что ли? Куда же тут ездить, на Денежкин? – бросив рельс под ноги деду и утерев рукавом  капли пота со лба, начал свой допрос Витька.

—  Такой надобности не было, поездов с купейными вагонами тоже не бывало, – ответил дед, осматривая рельс.

—  А кто же ездил, дядь Вань? – застенчиво спросил второй паренек, несколько постарше Витьки. Тот не успел и слова сказать, как толстый мужичок выпалил:

— Это, сынок, Демидов ездил, золото искал, вот, клеймо: «Демидова НТЗ»! Нижнетагильский завод, сынок. Вот так!

Закончив свой монолог, толстый протер рукавом куртки буквы, еле заметные на шейке ржавого рельса,  и с довольным видом поглядел на сына.

Услышав такую интересную версию, Иван Степанович – мощного телосложения мужчина лет пятидесяти пяти, а может быть, и несколько старше, снисходительно улыбнулся, присел на пайву и вытащил из серебристого портсигара «Беломорину». Все молча ждали продолжения затронутой темы, зная привычку Витькиного деда  зря словами не сорить. За это, да и не только за это, все в горняцком поселке уважали старого заслуженного бригадира, обращаясь к нему исключительно по отчеству – Степаныч. Большинство знакомых уже как-то и подзабыло, что зовут его Иваном, да и сам он настолько привык к этому, что, когда называли его по имени, даже не сразу и осознавал, что обращаются к нему.

— Не будет погоды. Понесла нечистая…

Повисло молчание, но никто не пытался его нарушить.

— Вот ты, Славик, вроде и мужик не глупый, три института кончил…

— Два еще только…

— Тоже немало. Что ж у вас там, историю-то читали, нет?

— Два курса: сперва мировую, потом  историю КПСС, СССР. Историю России тоже изучал недавно. Да у меня и оба диплома с историческим уклоном.

— Стыдно мне за твой уклон. Ты сперва у себя под носом посмотри, оглянись, потом уж за мировую возьмешься! У вас, поди, в горкоме все такие?

— В администрации города, Иван Степанович.

— Один черт!

— Ну как же, порядок такой – надо соблюдать, называйте правильно!

— Порядок у меня в хате и  на огороде, а у вас – бардак!

Славик в очередной раз съежился и притих. Иван Степанович, видимо, понял, что перегнул палку, и уже добродушно произнес:

— Извини, накипело. Откуда рельсы, спрашиваете? Это деды наши песочек речной на промывку возили по этим рельсам, вагонеточки катали.

—  Золото, что ли искали, дядь Вань?

— Да ты, Алешка, петришь малость, как я погляжу! Отца своего учить будешь истории, – растянулся в улыбке Степаныч, подмигивая Славику. – Только не искали, а добывали. Нашли-то его давно, в тысяча восемьсот двадцать шестом  году; на Мостовой и Малой Пуе. Там первые россыпи открыли. А рудное золото еще раньше – в тысяча семьсот шестьдесят восьмом, еще при Походяшине. Слыхали хоть, кто такой?

— Знаем мы, деда, рассказывали нам в школе.

— Все-то вы знаете! Вон там, Золотой Камень видишь? Потому Золотым и назван! А Демидовых здесь не бывало.

— Деда, а почему речка так называется – Шарп?

— Это манси назвали. Их земля. Это они так лося называют, на своем-то.

— Здесь, дети, лосей раньше много было, медведей, — вмиг сочинил Вячеслав.

— Много-то, оно много. Да не в том дело. Есть, ребятки, такая байка, что стоит здесь каменный лось. Ходили к нему манси со всех окрестных краев – жертву принести, подарок какой. Верили, значит, что охота будет удачной и счастье привалит.

— Где же он стоит?

— Чего не знаю, того не знаю. Вы молодые, ищите!

За рыбалкой незаметно прошло полдня. С запада тянул слабый ветерок, солнце вылезло на самый верх небосвода, от края до края которого не видно было ни единого облака. От жары плавилась смола на стволах вековых сосен, в лесу притихли и попрятались даже птицы; лишь кузнечики, как ни в чем не бывало, стрекотали в траве на опушке. Пацаны, несмотря на все уговоры взрослых, залезли в воду и истошно орали от обжигающего и ломящего кости холода горной реки, то и дело заныривая с головой и сверкая пятками.

— А Вы утверждали, что погоды не будет, – задумчиво произнес Славик, а точнее, Вячеслав Николаевич Худяков, —  заместитель главы администрации города.

— Будем поглядеть, – невозмутимо ответил Степаныч.  – Вылезай, шпана, уха стынет! А чего ты, Слава, мне «выкаешь»? Помнится, когда ты ко мне в бригаду пришел, пятьсот девяностый юг начинали, так не такой скромный был. Или я так постарел, что уж и место в автобусе пора уступать?

— Да что Вы, Иван Степанович!.. Извини, Степаныч, исправлюсь!

— Чего вы там тащите, бесы? Ишь ты, кайло нашли! – соскребая грубыми мозолистыми пальцами с инструмента зеленую тину, произнес старый шахтер.  – Ты смотри, и здесь клеймо! Не стыдились раньше мастера свое клеймо на изделие ставить! Кто ж таков, этот «ПЗ»?

— Дядь Вань, а я знаю. Это —  Петропавловский Завод. Нам в школе рассказывали, на краеведении.

— Ну, ты, Лешка, голова! Такой ребус расщелкал! А  знаешь, когда этот завод работал? В тысяча семьсот пятьдесят восьмом строить начали, а в тысяча восемьсот двадцать шестом   году закрыли. Вот и прикинь, сколько лет той каелке.

Пацаны долго высчитывали возраст инструмента, но результат все время выходил разный. Тогда Алексей предложил пойти к реке и высчитать на песке столбиком. Дело пошло быстрее.

— Дед, а дед, сто восемьдесят!

— А больше может быть?

— Может, наверно. Может, даже двести.

— Как же оно здесь оказалось, Степаныч? Ты все знаешь, из этих мест родом; можно сказать, краевед! – теперь уже лукаво подмигивая напарнику, произнес Вячеслав.

— Все только Господь разумеет, а мы по крупицам клюем: что от отца, от деда, где газетку иль книжку умную раздобудешь. Я так думаю, что исправный инструмент выбрасывать бы не стали, а кайло доброе. Выходит, что провалился кто-то под лед…

Пацаны вмиг успокоились, посерьезнели. Минуту скорбного молчания прервал Алешка:

— А куда он шел, дядь Вань?

— Известно куда – на Воскресенский рудник.

— Дядь Вань, а нам рассказывали, что боксит начали только перед войной добывать. Почему у него кайло-то такое старое было?

— Причем же здесь боксит, Леша? С тысяча семьсот семьдесят  четвертого года давала Воскресенка  Походяшину медную руду, а в тысяча семьсот девяносто втором году нашли там и рудное золото.

— Вот бы, Витюха, залезть в ту шахту; там, наверно, золота – море, и в вагонетках все!

Вячеслав Николаевич, снисходительно глядя на сына, произнес:

—  Двести лет прошло, горные выработки обрушились, да и затопило ее грунтовыми водами. Должно быть, на местности и следов не осталось.

— Ошибаешься, Слава. Когда я был мальцом, мы туда ползали, сперва на пузе, а потом в полный рост идешь. С тех времен все и осталось. Вроде как люди только  ушли; даже инструменты лежат, и крепь целехонька, светильники в забоях… — осекся Степаныч, глядя на раскрывших рот пацанов и начиная понимать, какую ошибку он совершил.

— Дядь Вань, а Воскресенка — это там, где мы к Сосьве спускались? Где раньше деревня стояла? – с изумленным видом вскочил на ноги Алешка.

— Там, там, — нахмурившись буркнул тот.

— Своди нас в шахту!!! – Витька так и запрыгал вокруг деда.

— Сводите, дядя Ваня!!! Пожалуйста!

— Неча там делать! Хозяйка шуток не любит!

— Какая хозяйка, Степаныч? – не понял Слава. – Катерина Петровна?

— Бажова почитай!

Багряный диск августовского солнца завис над Кривинской Сопкой, будто бы и не собираясь уползать на ночлег в неприветливые, вечно сырые отроги Денежкиного Камня. Вечер выдался на удивление теплым и душистым: даже вечно не дающий вздохнуть гнус притих, ожидая ночной прохлады. Степаныч сидел на бревне у костерка, ошкуривая тесаком ивовый черенок с только что насаженной острогой. Коры на черенке уже давно  не осталось, но лезвие ножа все скользило по блестящей древесине. Морщины на лбу  и сосредоточенный взгляд говорили о какой-то внутренней работе…

Пацаны весь день одолевали Степаныча, уговаривая показать старинную шахту на Воскресенке. Он клял себя за болтливость и, хорошо зная пытливый характер сына Славика – Алешки, не сомневался, что теперь тот и сам отыщет вход в старинную штольню. А чего доброго, и Витьку с собой затащит; а тот совсем еще малец. То, что он сам почти полвека назад  не раз бывал в этой шахте, убегая на Воскресенку с пацанами тайком от отца и матери, как-то не шло ему в голову. Да и полста лет почти минуло – что там теперь?  И вообще, остался ли вход?

И вдруг Степаныч поймал себя на мысли, что его тянет, как магнитом, снова, может быть, уже в последний раз, залезть в эти старинные выработки, определившие во многом и выбор его профессии, и всю его судьбу. Захотелось снова почувствовать себя молодым, таким же, как его внуки. Морщины на лбу распрямились.

— Витька, Алешка!  А ну, ком цу мир!

Пацаны с недовольным видом поплелись к костру.

— Ну-ка, хватай фонари, пошли в шахту!

Вещи из рюкзаков полетели в разные стороны – начались сборы.

— Степаныч, а до темноты успеете?

— Должон успеть. А ты чего, не идешь?

— А кто же будет смотреть за вещами, за костром? А вообще-то, мне, как представителю местной власти, необходимо обследовать этот объект на предмет его безопасности и …

— Уж больно ты важен стал! Власть, объект, предмет! Собирай шмотки, пошли. Там и заночуем. Гаси костер, шпана!

Алексей расстегнул штаны и начал полив. Витя тут же последовал его примеру. Когда дело было сделано, Степаныч с улыбкой подозвал к себе пацанов, и добродушно спросил:

— А вы, хлопцы, знаете, что у славян – наших предков – был Бог огня – Перун?

Подарки ему приносили, жертвы разные. Потому что верили: не ублажишь – накажет, не даст огня в нужный момент. Конечно, мы не верим теперь в Перунов, но уважать огонь надо. Ясно?

-Ясно, деда…

Вячеслав Николаевич с усмешкой взглянул на Степаныча, но промолчал.

Все четверо двинулись по каменистому берегу вдоль мирно журчащего Шарпа к его устью. На Алешином плече красовался обрубок старинного рельса с демидовским автографом, а на плече у Витьки, черной сырой рукояткой указывая в землю,  висело кайло.

—  Зачем тащить эти никому  не нужные вещи, — возмущался по пути Вячеслав, плечи которого сдавливал увесистый рюкзак с резиновой надувной лодкой, представляя, как через сотню-другую метров туда же попадут и эти «игрушки».

— Чего б ты понимал, власть! Это тебе не история капеесес; это твоя и моя история, их история! Ирине Константиновне в музей подарят. Или в городской краеведческий увезешь подарок от администрации. Хотя у них там полный арсенал, вроде.… Давно не был, ох давно…

Входы  в штольни были надежно перевалены съехавшей по крутому склону сопки породой. Нечего было даже и думать откопать их. Шурфы наверху, служившие древним рудокопам для подъема руды и проветривания,  были надежно перекрыты в несколько слоев стволами лиственниц в полтора-два обхвата. Ошкуренные стволы, спустя два века, не подавали даже малейших признаков гниения.

Степаныч повеселел лицом, будто скинув с плеч тяжелый груз. Вход в главную штольню он отыскать не смог.  Правду сказал Слава: и следов не осталось. Ребятишки нашли на берегу под горой небольшую подкову, видимо, от лошадки-монголки и теперь, ползая по горе вверх-вниз,  не унимаясь, обследовали склоны.

Как кнутом хлестанул деда радостный Витькин крик:

— Нашел, деда, нашел! Тут шахта!

Совсем недалеко от места стоянки,  метров на  восемь выше уреза воды, виднелся зияющий темнотой провал, обрамленный полуистлевшими бревнами.

— Нашли, бесенята! Судьба, знать… Фонарь подай, гляну.

— Мы с тобой!!!

— Куды!? Сидеть тут!

Первые пять-шесть метров пришлось ползти на  коленях и на животе, стараясь не задевать гнилых бревен. Отработав почти всю жизнь в забое, Степаныч во второй раз в жизни почувствовал, что у него дрожат колени.

За несколько лет до пенсии решил он, казалось бы, твердо: ни дня не работать после пятидесяти. Суставы ныли к непогоде, пальцы потеряли чувствительность. Врачи вгоняли в них иглы, качая головами. Годы шли, здоровье уходило. Пришло время лихих перемен, а вместе с ним подоспела и пенсия.

«А кто ж теперь побалует внуков? Дети и так измаялись, у каждого по трое» — который раз прикидывал в уме старый горняк.  «Витька вот, самый малый, так и прилип к деду, дома меньше бывает. И Петровна рада, скучать некогда».

На День шахтера, как назло, оказался за одним столом с начальником шахты Алексеем Петровичем Небалуевым. Опрокинули, как водится, за крепкую кровлю, а тот – старый лис – наступил на больную мозоль:

— Оставайся, Иван, поработай годок-другой. Опыт передашь.
Так и остался. Отработал месяц, еще один, а на душе неспокойно – хоть убей. И не зря.

Недели за две до того ушли с горизонта все крысы. Интереса ради, мужики бросали на доски куски опостылевшей всем полукопченой «тормозковой» колбасы, но никто их не трогал. Стали день за днем ждать. Удара все не было. Особо никто и не переживал, — привыкли уж, да и куда деваться?

Добурили панельный штрек. Присели с молодым напарником Андрюхой, закурили в ожидании взрывника. Никто не шел.

— Баньку истоплю, своя лучше; живой пар-то.… С чистой совестью на выходные, за морошкой поеду на Узкое…

— А я в «Бегемот» зарулю, Степаныч. Оттопырюсь по полной! С такой блондиночкой там познакомился, завтра встре…

Уши сдавило страшной силы волной. Очнувшись, надев каску и встав на ноги, Степаныч первым делом отыскал и привел в чувство напарника, похлестав ладонью по щекам.

— Живой?

— Болит все, ети его мамку!

— Вот тебе и блондиночка. Пошли, Казанова!

Просвечивая фонарями густую пыль, перескакивая через отслоившиеся плиты висячего, прошли метров шесть. Тупик. Сплошной завал. Тогда впервые и задрожали колени у бригадира. Напарник завыл, заскулил. Откопали тогда – пахали все, как подорванные, и свои, и горноспасатели. Больше суток сидели в каменной ловушке, экономя табачок и свет фонарей, приседая по сотне раз, каждый час, чтобы совсем не закоченеть. В понедельник Андрей рассчитался. «А я-то, старый балбес, чего жду? Ковырялся бы в огороде!».

Время шло, все устаканилось, вернулось в привычную колею. Бугор не любил вспоминать этот случай и старался выкинуть его из памяти. Но подсознание цепко удерживало события той страшной смены, в конце концов, оставив в седой голове один единственный вывод: «Предупреждение от Хозяйки».

Еле протиснувшись между двумя заломленными бревнами, Степаныч, наконец-то, смог встать в полный рост и осмотреться.  В этой штольне он никогда не бывал: была она намного больше, шире в сечении, чем верхние выработки. Под неполный дверной оклад крепи были заведены мощные листвяные подхваты. Основная крепь была в неплохом состоянии.

— Ты смотри, осина! И даже не сгнила! – воткнув нож в бревно, произнес горняк. – Видать, сперва хотели по-быстрому горизонт сработать, да засели – подкрепляться пришлось. Зачем тогда таким сечением перли? Вопрос…

Метров через пятьдесят вправо уходила выработка. Пройдя по ней несколько шагов, Степаныч уперся в тупик. Лишь наверх уходил большого сечения шурф, в углу  которого под уклоном стояли два скрепленных между собой бревна с вырубленными ступенями.

— Оригинальная лестница! Мощное ходовое. Не полезу, ну его!

Лестница вела на бревенчатый полок. Бревна, поддерживающие настил, лежали на каменных уступах.

«Сверху вниз проходили, а уходка-то – сантиметров двадцать, не больше» — осматривая стаканы, размышлял старый шахтер.

Вернувшись в штольню, Степаныч закурил. Выставив в сторону руку с дымящейся папиросой, он внимательно смотрел на  уходящий в темноту дым.

— Угореть еще не хватало! Однако, тяга добрая – есть выход где-то.

Пройдя по штольне метров десять, он увидел еще один шурф – точную копию первого. Дым повис в луче фонаря. Степаныч кивнул головой, будто бы в знак согласия, и не торопясь двинулся дальше. Еще через сорок-пятьдесят метров штольня разделилась на два рукава. Левая выработка была пройдена в довольно крепких породах и вовсе не закреплена. Аккуратно переступая через отслоившиеся с кровли куски породы и, то и дело, посматривая на кровлю, Степаныч достиг забоя:

«Разведка.… Полста метров зазря ковыряли. Года два-три потеряно… Мы б за месяц без напряга дали,  сеченьем восемь квадрат.… А дай им нашу технику, вопрос еще, – кто кого?..».

Осветив дальний угол забоя, старый горняк обомлел.  В углу стоял, аккуратно прислоненный к стенке выработки, комплект горного инструмента: бур, кувалда, кайло, клин и две лопаты. Деревянные черенки были покрыты густым слоем красивой белой бархатистой плесени.

—  Горный зайчик шкурку оставил … — Степаныч попытался взять кайло, но черенок расплылся в руках; осклизлые остатки вывалились на почву. – Странно, металл не поржавел даже. … Надо же, бросили все! Не похоже на дедов. Хотя, в России извечно так: выйдешь из шахты, а тебя под белы ручки – иди, мол, бей белых, бей красных, немцев, французов! Или мы к стенке тебя, в прорубь, иль еще куда. Перебьют мужиков, шахты утопят, а инструмент лежит, дожидается хозяев…

Вернувшись к развилке, Степаныч направился в правую выработку, которую он,  по аналогии со своей шахтой, сам того не заметив, окрестил «ЮПШ». И вновь показался шурф, отличавшийся от предыдущих тем, что имел продолжение еще и вниз метров на пять. Дым очередной папиросы уверенно поплыл вниз.

«Чудеса.… Еще горизонт?..  Но тяга добрая» — прикидывая в уме расположение обнаруженных ранее на поверхности шурфов, удивлялся Степаныч.  «Совпадает, ведь! А на верхних горизонтах одну сбойку припомню только. И то, ходовое обрушено. Выходит, позднее били?».

Через полчаса Степаныч снова шел тем же маршрутом, подробно объясняя обалдевшим от счастья пацанам что, где и как. Обнаружив в одном из шурфов разбитый деревянный лоток, предназначенный, видимо, для выдачи руды,  а также куски белой кварцевой породы, Алешка схватил самый крупный, подскочил к Степанычу и начал допрос:

— Это медная руда?

— Никак нет! Золотая.

— Золота-а-я?! А где золото?

— На бороде. Коли пополам.

Лешка долго пыхтел, ударяя обухом кайла по камню, то и дело промахиваясь, но камень не поддавался.

— Дай каелку!

Резкий удар раскрошил кварцевую глыбу на несколько частей, выкинув в стороны небольшой сноп искр. Пацаны схватили по куску породы и, мельком взглянув на поверхность разлома, выбросили.

— Нету золота! Пусто.

— Не спеши, Витька! Оно не кучами уложено, а мелкими точками, змейками. Степаныч, тщательно осмотрев каждый кусок, подал по одному ребятам:

— Вот оно какое.

— Где? Где?

— Да вот же!

— Такое мелкое?

— Ничего себе, мелкое! Очень крупное!

На свежих разломах были заметны одинаковые золотисто-желтые змейки не больше двух сантиметров длиной. Оба камня тотчас же исчезли в детских карманах.

— Хозяйкин подарок! Вообще-то, от золота — одни несчастья. Да ладно уж, возьмите; на всю жизнь память!

Часа через полтора,  вдоволь набродившись по горным лабиринтам, уставшие и голодные, все четверо выбрались на берег реки.
Уже стемнело. Еще недавно чистое небо заволокло плотными тучами, легкий западный ветерок превратился в мощный порывистый ветер.

— Пора отчаливать, хлопцы! Нарыбачились.

— Я считаю, Иван Степаныч, что ветер нам не страшен, а дождя быть не должно, – я два дня прогнозы из Интернета скачивал: переменная облачность, без осадков. И вообще, приехали отдыхать – будем отдыхать!

— Автобус ушел уже. До Пабереги пешим выйдем, пока дорогу-то видно, там, у Леонидыча и заночуем, — казалось, не заметив только что приведенных доказательств мирных намерений погоды, продолжал Степаныч.

Вячеслав, тем временем, набрал что-то на своем сотовом телефоне и сунул оппоненту под нос:

— Смотри: день – 35-37°, ночь – 15-18°, переменная облачность, без осадков.

— Деда, без осадков! Давай останемся.

— Дядь Вань, я еще ни разу рыбу не колол!

— Когда дождь польет, по-другому заголосите, охламоны!

— Ну де-е-еда!

— А гроза вдарит – придется по ночи топать, под дождичком! Где укроешься?

— В шахте!

— Ну, вас, дурни, с вашей шахтой! Шахтеры-синоптики! Заездили деда. Мужиков здоровых осаживаю, а вас, короедов, слушаю. Разводи костер!

Разлив по кружкам ароматный травяной чай с припасенными еще днем веточками черной смородины и тысячелистника, Степаныч преисполнился благодушием и начал свой рассказ.

— Годков мне тогда было как тебе, Леха. Может, поболе малость… Отца уже не стало: на Шегультане лес грузили, пачка ушла с лесовоза. Привезли – смотреть страшно … — Иван Степанович умолк. В уголках больших карих глаз блеснули искорки слез. Рассказчик отер глаза рукавом, разогнал дым от костра, сделав вид, что это он виноват в появлении слез, и продолжил:  — Федор – братишка  старшой-то, в армию ушел, полгода уж, в Польшу; от девок толку не много. Досталось тогда лиха хапнуть. Мать – прабабка твоя, Лизавета Семеновна, земля ей пухом! —  на «седьмушке» робила на подъеме. Я – на хозяйстве. Все на меня легло: и покос, и скотина, и огород. Школы не бросил —  доучился. Трудно жили, но с голоду не пухли. Зима в тот год лютовала, аж рельсы трещали да лопались! Но и снегу богато навалило. Аккурат же под Новый Год словил меня в школьном коридоре дружок мой – Санька Богданов, годка на два меня младше…

— Такой как я?

— Такой… а может, и постарше.… В общем, сразу к делу: на охоту тянет. Ну и я уж в лесу не был долго, опостылело все. Предложил ему дня на три, на Усть-Калью идти. Там еще два дома оставались. Брошенные. Взял двустволку отцову, харчей дня на два, котел, в общем, — все, что надо. Встали на лыжи, поперли.

К вечеру спустились к Усть-Калье. Глядь, а домов-то – нема. Один спалили добрые люди, а второй, раскатали, да и сплавили, видать, по Сосьве. Почуяли мы, что дело керосином пахнет. Мороз крепчает, ветер. Уговорил я Саньку до Канды идти, изба там охотничья была – на устье. Стыдно ведь пустому домой ворачиваться – что там, три рябка взяли – срам!

Санька, дурень, согласился. Прямого пути-то мы не знали – поперли по Сосьве вниз, по льду. По-первости хорошо пошли: снега нет, лыжи скинули, тянем за собой. Да недолго. Наледи начались, потом и вовсе вода верхом пошла. Замокли валенки. Снегу много стало. Это, значит, когда в каньон-то зашли.  Надели мы лыжи по-новой. Сразу они льдом и покрылись —  ногу не подымешь. А дальше снегу по пояс и скалы кругом. Ломанулись по снегу без лыж – за час сто метров.… Решили лыжи от наледи греть. Вернулись малость, огонь развели, чаю испили, а лыжи к тому времени отпотели.

А куда идти-то?! Тьма уж кромешная, метель. Порешили тут и ночевать. Опыту не было на снегу спать-то, да и раскисли мы с дороги. Санька – тот сразу закемарил, в снег зарылся.

— Как же в снегу спать, деда?

— А чего б ему не спать? У него одежка справная, как-никак, отец – главный инженер. Так в снегу и уснул. А я крутился, крутился – пузо горит, а спина ледяная. Ближе к утру, волки подошли, завыли. Ну и я в ответ завыл во все горло от такой радости. Притихли. Для острастки пальнул еще наугад, в темень – ушли, вроде. Дрова все спалил, просидел полночи – зуб на зуб не падает. Это сейчас смешно, а тогда не по себе было. С утра вызвездило;

Саньку откопал – обратно поперли. На Усть-Калье через гору перевалили, спустились к реке. Мороз все крепче. На спуске застыли, решили чаем греться; самих трясет, холод собачий, не евши ведь. Покудова дровишек наломали, костер уложили, совсем дуба врезали. А дровишки-то не горят – сырые. Чиркал, чиркал спичкой, уже и руки не слушают, коробок выпал. Даю Саньке, а он лежит и улыбается; рукавички да шапку скинул, лапы синие – из снега торчат. И у меня уж сил нету.

Степаныч достал папироску, выпустил по ветру дымок. Он редко позволял себе смолить при детях и внуках, но нахлынувшие воспоминания, видимо, требовали нервной разрядки.

— Полежали мы в снегу минут десять. Хорошо стало, тепло. Но чую, что хана нам скоро. А вставать уже и не хочется, и, вроде как, кино плывет перед глазами – вся жизнь моя недолгая. А сзади голос отца: «Вставай, Иван!». Сам не знаю как, вскочил – никого! Саньку на ноги поставил, а тот уж ни жив, ни мертв. Давай его хлестать по роже и снегом тереть. Замычал чего-то. Показываю ему на скалу вперед и ору: «Беги, падла!» Пробежали метров пятьсот. Он в рев – ожил, значит. Еще пятьсот. Теплее стало. Пару верст одолели – пар валит, порозовели. Сели в снег, давай мерзлый хлеб зубами рвать. Так и выползли в поселок. Рожи красные, все в куржаке – два Деда Мороза! Мать увидала – так и села. Пальцы поморозили здорово, на ногах-то, но по глухарю притащили.

— Страшно было, деда?

— Страшно, Витюш, не было. Тоскливо было. Тогда и понял, что человек слабоват перед природой; какой уж там хозяин. Сидел ночью, на звезды глядя, и думал: там где-то и отцова душа летает, как он там? Раньше  смешно было, что мать иконку вытащит и шепчет что-то, плачет, а после того уж и сам верить начал; сомневался, конечно, — стыдно было сперва.

— Чего стыдно-то, дядь Вань?

— Пионером был – нельзя!

— А что, деда, есть Бог или нету?

— Кто ж его знает? Я вот, Витюня, верю, что есть – мне так жить легче. И жизнь в радость, и помирать не так страшно.

— Правда?

— Ну, малость боюсь, — имеются грехи-то. С молодых лет еще.

— А я вот, ребята, в Бога не верю! Есть, конечно, какие-то силы. Экстрасенсы, привороты, заговоры-наговоры. Но это все внешние проявления психо-эмоционального состояния человека. Случайные совпадения плюс работа подсознания. И в тяжелых жизненных ситуациях нужно рассчитывать только на себя. А то, пока Богу молишься, тебя и прибьет!

— Деда, а кто такой псих эмоциональный?

 Витькин вопрос рассмешил всех, включая его самого.

— Складно поешь, Славик! В каком институте подучили, в партийном? Однако ваши-то все нынче шапки поснимали, иконки целуют. Все те же лица – бывшие гонители! Чудо! – снизошла вера на людей, на всех враз!

— Я за всех не отвечаю. Как был атеистом, так и буду.

— Скажи мне тогда, зачем ты живешь, чего ради?

— Как зачем? Странный вопрос! Ради семьи, детей! Да и работа…

— А вон, у Васьки Петренко – сына привезли с Грозного, жена похорон не выдюжила, извелась вся, так и угасла. Один человек остался. Что прикажешь – в петлю?! В стакан?! Или снова жизнь начинать, детишек рожать? Не сдался человек, потому как верит, и крепко верит. Его бы пожалеть надо, а он сам па-цана с детдома забрал!

— Иван Степанович! Это извечный спор верующего и неверующего. Доказать нельзя ни то, ни другое.

— А тут и доказывать не надо! Глаза раскрой шире. Жаль что темнотища кругом. Посмотри, днем-то, на речку, на горы, на сосны эти на склоне, на цветы луговые! Послушай, как птахи щебечут, трава шелестит. На огонь полюбуйся. Чего тут доказывать?

— Да уж, отдыхается тут хорошо! Никаких забот! Пару дней отдохну от бумаг, от звонков. Подписи, факсы, постановления – измотал уже все нервы. Устал!

— Вячеслав старался увести разговор в сторону, да увел не в ту.

— Ухайдакался, бедненький! – чуть было не выдал Степаныч, но, сообразив, что негоже критиковать отца при сыне, ограничился лишь ироничным замечанием: — Поберег бы ты себя, Слава!

— Нет, Степаныч, ты не представляешь, какой огромный объем работ приходится выполнять, — не унимался тот.

— Не врешь ли?

— Ты что?!

— Где ж тогда результат?!

— Ну, не все от нас зависит! Тоже ведь, люди подневольные.

— Вся ваша работа – бумажная. Чем больше бумажек, тем меньше дела. Намедни землю свою оформлял – в собственность. Свою! – вот этими ручками поднятую и привезенную!!! – Степаныч вытянул вперед руки, сунув мозолистые ладони под нос Вячеславу.  — Вот уж, точно, — каторга! А как раньше было: в поссовете взял справку – и стройся! И ведь строились! Ни компьютеров, ни справок, ни факсов. А сейчас – задушили, бюрократы! Сколь домов вы построили, а?!

— Есть правда в твоих словах, ну ведь лучше жить стали, возможностей больше, предприятия работают, реформы – вон  какие проводим!

— Порядка нет! Когда есть порядок, реформы не нужны! Предприятия работают, говоришь? А зарплаты у людей такие, как будто стоят! Ладно, у нас на шахте, платят – жить можно. А у остальных не зарплата – милостыня! Зятек у меня в пожарке робит, в нашей, поселковой. Спроси его про зарплату. А начальник орет, хочет, чтоб пахали, как раньше. Хрен там! Труд – он уважения требует, кроме крика-то. А вот рабский труд – он самый непроизводительный.

— Что ж он сделает? Над ним командиров много, а кто денег даст?

— Захочет – сделает! А ты помоги, представитель власти! Для того и сидишь там.

— Однобокое у тебя представление. Не понимаешь ты сегодняшних реалий. Что думаешь, ничего не делаем? Народ у нас такой – всегда не доволен. Повысь ему завтра зарплаты в два раза, а послезавтра он опять не доволен, мало! Что-нибудь, да не так!

— Объясню тебе. Не бывало еще на Руси такого порядка, чтоб был он справедливым. Чтоб казнокрад – сидел, бандит – висел, трудяга – жил достойно. Никитка пробовал что-то сделать. Убрали – нельзя! Ишь, чего удумал! А народ понимает это, и больше душой, чем умом. При царе хоть в Бога верили. Не здесь, так хоть на небе будет хорошо. Это и укрепляло: работали, детей растили. Теперь веры нет, ни в Бога, ни в царя. Пьют поголовно, семья – к черту! А ты говоришь – народ такой! С себя начните, да не на словах! Хватит нам революций, хлебнули уже. Хватит!

— Тебя бы в Москву, в Кремль!

— А вы не боитесь, Вячеслав Николаевич?! За Ивделем лесу много!

— Не боюсь! Нечего.

— Ну и добре. Пойду колоть, — уже почти шепотом закончил словесную схватку Степаныч, заметив, что ребята уже спят.

Когда упала первая капля дождя, все, кроме Степаныча крепко спали. Ему не спалось. Он долго ворочался с боку на бок, кряхтел, но из головы все не шли события той далекой ночи, когда они с Санькой Богдановым чуть было, не погибли. Костер долго тлел, да так и угас, не получив подпитки. Мощные порывы ветра, разметав пепел по берегу, резко утихли. Повисла мертвая тишина.

— Скоро начнется, — Степаныч встал, вытащил из рюкзака резиновую лодку и начал накачивать. – Хоть пацаны укроются, пересидят.

Где-то в предгорьях  Денежкиного Камня сверкнуло, и секунд через тридцать послышался первый раскат грома.

— Пока есть еще время, через час светать начнет. Глядишь, дотянем?

Размышления Степаныча прервал новый раскат, сопровождаемый яркой вспышкой прямо над головой. Земля содрогнулась.  В небе на мгновение четко показалась резкая граница грозового фронта.

— Не дотянем. Минуты две-три. А ну, вставай! Влезай под лодку!

Ребята нехотя поплелись к трехместной лодке, которую дед одним боком положил на землю, навстречу грозовому фронту, а другим привязал к вбитым в землю кольям.

— А мы с тобой резиной укроемся. Пересидим час-то.

— А потом?

— Суп с котом! Домой по дождю пошлепаем.

— Может, кончится?

— Поживем – увидим.

Вместе с новым оглушительным раскатом с неба обрушился настоящий шквал. Утихший было ветер, взвыл с еще большей силой. Ребята еле удерживали лодку за борт. Взрослые, укрывшись одной на двоих курткой, мгновенно промокли.

— От резины толку мало. Я уже насквозь. Ты как?

— Тоже.

Мощнейший порыв ветра перекинул лодку через вбитые в песок колья, вырвал их, поднял лодку в воздух и понес через Сосьву.

— Держи судно! Чего спите?! – Степаныч бросился в погоню, забрел в воду по грудь, но вздыбившаяся волна захлестнула его с головой.

— Деда! Деда! Брось ее! Я боюсь!

Дед, махнув рукой, двинулся обратно к берегу.

— На тот берег швырнуло, утром найдем, — донеслось сквозь сплошную стену льющейся с неба воды. — Далеко не унесет, лес удержит.

— Что делать-то будем, Иван Степаныч?!

— Уходить бы надо, да не выйти сейчас. Ждать будем.

— Деда, я замерз!

— Терпи, скоро пойдем!

Стихия все усиливалась; ветер вывернул с корнями огромную сосну и с хлестким ударом положил на землю, едва не задев вершиной незадачливых рыбаков. Вспышки молний и громовые раскаты становились все чаще. Стекающая по телу вода была не намного теплее той, из которой только что вылез Степаныч.

— Не припомню такого!

В довершении ко всем несчастьям с неба посыпались крупные – сантиметра два-три в диаметре, градины.

— Степаныч, покалечим детей! Уходим в шахту! – уже срывающимся голосом закричал Вячеслав.

— Ныряйте, а я здесь обожду, мало ли что!

Спустя несколько минут, найдя по памяти лаз в штольню, все трое скрылись под землей. Участь Степаныча была незавидной. Минут десять он просидел, закрыв голову рюкзаком. Но удары градин были настолько сильными, что отбили ему до синяков руки и спину. К тому же стало нестерпимо холодно. Он встал, собрал в рюкзак оставшиеся на поляне вещи, подбежал к реке, зачерпнул полный котел воды и двинулся к штольне. На его крик, спустя мгновение, из темноты провала показался луч фонаря, а потом и Алешкина голова. Передав ему котел с водой, Степаныч скинул с себя прорезиненную куртку и обвязал вокруг засохшей ветки стоящей рядом сосны.

Еще через мгновение на берегу реки не осталось ни единой живой души.
Вновь преодолев на животе такие неприятные для него метры завала, Степаныч вылез в не разрушенную часть штольни и вздохнул спокойнее. Подняв глаза и увидав своих товарищей, греющихся у небольшого костерка, он едва не потерял дар речи:

— Вам, что, сучьи дети, жить не охота! А ну,  гаси костер!

— Ты чего ругаешься, Степаныч? Только разожгли, обогрелись немного, подсохли.

— Гаси, говорю! Учудили: в шахте – костер!

— Дай хоть обсохнуть! Дым уходит ведь!

— Куда уходит?! Башку подыми! Всю штольню задымили, еще и под лесом палите, балбесы! – огромные резиновые сапоги распинали горящие головни, Витя схватил котел и пролил остатки костра.

— Воды оставил?

— Больше половины.

— Хватит до утра. Приседать будем, чтоб обсохнуть-то!

Ребят не пришлось долго заставлять. Оба вскочили и начали упражнение.

— А кто триста раз сможет? А, орлы?!

— Сможем! Сможем! – ускоряя темп, ответили пацаны.

— Ты бы тоже поупражнялся, Слава, — околеешь.

— Согрелся у костра. Жить, в принципе можно, — пытаясь примоститься спиной к стойкам крепи, недовольно буркнул тот.

Присев по триста раз, ребята, один за другим в изнеможении упали на бревна. От обоих валил пар.

— Ух ты, жара какая!

— Точно.

— Отдохнете, и начнем отжимания.

— Ладно, деда.

— Пап, давай с нами!

Ответить Вячеслав не успел. Всех ослепила яркая электрическая вспышка. В тот же момент страшный грохот, сопровождаемый шумом разламывающихся бревен и каким-то непонятным хрустом, прокатился по выработке. Что-то ухнуло и грузно опустилось, выпустив в штольню воздушную волну.

Степаныча подкосило: он упал на бревно, закрыл лицо руками и застонал.

— Деда, что это? Я боюсь!

Дед не отвечал. Мысли в его голове перепутались, но он – старый горняк, прекрасно понял, что произошло. Молния ударила в ту самую сосну, на которой он только что закрепил свою куртку. Дерево не выдержало удара, завалилось набок, с треском ломая ветки. И без того шаткое равновесие нарушилось, штольня потеряла устойчивость и села, треща гнилыми бревнами.

— Степаныч! Мы в ловушке! – заорал Славик. – Ты слышишь, мы в ловушке! Нас завалило!

Снаружи больше не проникало ни единого звука. Дождь будто бы прекратился. Лишь иногда сквозь толщу пород проникал глухой утробный звук громового раската.

— Ты что, не слышишь? Мы погибнем! Умрем в этой штольне!

— Не скули! Пожара нет – и то ладно.

Нас никогда не найдут! Мы умрем от голода! Леша! Алешка! Ты слышишь!

Алешка тотчас зашмыгал носом, из глаз полились крупные слезы.

— Молчать!!! – в воздухе повисла гробовая тишина. — Пошли, глянем, чего там.

Все четверо приблизились к завалу. Выхода не было — ни единой щели.

— Спичек дай! – Степаныч поднял кусок бересты, запалил его и принялся водить над завалом.

— Деда, ты чего делаешь?

— Тягу ищу.

— А где ты ее потерял?

Лица пленников немного повеселели, но не надолго.

— Видимо, не здесь, Витька! Здесь не видно.

Лишь в одном месте, у небольшой трещины в стене выработки пламя заметно отклонилось внутрь штольни.

— Слава, ты топор забрал?

— Я его, Степаныч, в дерево воткнул. Там, у реки.

— Добре! Из всего инструмента – две лопаты и кайло в забое. И все без черенков!

— Степаныч, мы выберемся?

— Хочется верить!

— Нас будут искать. Там наши вещи, на берегу.

— Я все забрал, куртка на дереве осталась и твой топор. Лодка еще.

Никто в тот момент не мог и предположить, что лодку очередным порывом ветра закрутило, швырнуло в Сосьву, и теперь она   давно уже плавала в заболоченной курье недалеко от села Долгая Паберега; куртка на дереве буквально испарилась при ударе молнии; топор же, воткнутый в сосновый ствол слабой рукой, вывалился из дерева в густую траву. Никто и не подозревал, что ждать помощи было неоткуда.

Прошло три часа. Одежда на пленниках старой шахты подсохла, они подкрепились остатками вчерашней ухи, оставив про запас остальные харчи. Все четверо прошли по штольне до забоя, где стоял горный инструмент, и притащили  его к завалу. Степаныч успел прокопать уже около полуметра. Зажав кайло в правой руке, он нагребал сыпучую породу на  лопату в левой. Работа спорилась, но в седой голове роились недобрые мысли. То он давал себе, Богу, да и кому угодно, зарок, что сразу уйдет с шахты, если все кончится благополучно. То вдруг казалось, что все, это конец и выхода отсюда нет. На мгновение почудилось, что за спиной стоит она —  Хозяйка; смотрит на него и смеется. Но за спиной никого не было…

Больше всего угнетало то, что вместе с ним и по его вине в эту глупую западню попали дети. Он отдал бы все, чтоб они остались живы, отдал бы за это и свою жизнь. Потом он представил, что через много лет люди вскроют шахту и перед их взором предстанет страшная картина.

Степаныч в очередной раз всадил кайло в рыхлую массу. Порода с шумом поползла вниз, заполняя очищенное пространство. Через минуту уже не осталось даже следов от пройденного им подкопа.

— Что ж за беда такая?! Одни неудачи! В чем же я виноват, Господи?!

Пленники не могли видеть, что снаружи уже давно светило яркое утреннее солнце. Природа, изрядно потрепанная минувшей ночью, понемногу оживала и приводила себя в порядок. Защебетали птицы. Над поляной под лучами веселого солнца повисла легкая дымка. Лишь вывороченные из земли вековые сосны и кедры, да побитые градом цветы и трава напоминали о ночной стихии. Никто и предположить бы не смог, что здесь, под ногами, в заточении находятся люди. Да и домашние не сильно переживали, зная, что уж такой старый волк, как Степаныч, заранее почувствует приближающееся ненастье. Если бы оно было так!

Работали по переменке весь день. Понятно, что Степаныч, обладая недюжинной силой и, к тому же, возлагая всю вину за случившееся на себя, пахал за десятерых. Результат не утешал: порода все ползла и ползла. Удалось пробиться не больше, чем на метр. Нехитрая арифметика приводила в уныние: нужно не менее пяти дней, да и то при наилучшем раскладе. Один шахтерский светильник уже погас, осталось два. Еды – на день, если экономить – на два. Утешало то, что воду можно было найти и здесь – после дождя с кровли то и дело падали крупные капли.

— Иван Степанович, еду необходимо экономить, на вечер я отложил хлеб и печенье.

— Вот уж точно, друзья познаются в еде!

Стрелки часов будто замерли на месте. Один Степаныч не смотрел на часы – он кидал и кидал породу обратно в штольню, за свою спину, где ребята разгребали ее по почве. Монотонный тяжелый физический труд давал возможность забыться и привести мысли в порядок. Тем временем Вячеслав притащил из шурфа несколько сухих брусьев и соорудил из них ровный настил. Закончив работу, он подозвал ребятишек, собиравших воду в котел:

— Ребята, ложитесь спать. Пятнадцать минут первого, Иван  Степанович. Я тоже посплю, потом уж поменяю тебя.

— Поспи, поспи.… В куче-то оно теплее.

Ночь пролетела незаметно. Работа спорилась. Позади было уже полтора метра выработки, пройденной по завалу. Но по мере дальнейшего продвижения выкидывать породу становилось все труднее. Зная, что наверху – десятки кубометров сыпучей породы, шахтер, чем мог, старался подкреплять кровлю выработки. В очередной раз, окинув взглядом результат своего труда, он бросил под ноги инструмент, рукавицы и отправился к мирно спящим товарищам.

— Слава… Слава…

— Чего?!

— Вставай. Проспал все!

— Сейчас, сейчас проснусь… Что?! Проспал! На работу проспал! – Вячеслав заметался, не в силах сообразить, что происходит.

— Ты чего?!

— Тьфу ты, ужас! Приснилось, что на службу опоздал. Ни разу в жизни не опаздывал.

— А сегодня вот опоздал, да?! Заминка небольшая в пути, завальчик.

— Шутишь?! – Вячеслав понемногу приходил в себя.

— Там все: кайло, лопата, рукавички. Завалюсь на часок, другой.

Степаныч закрыл глаза, немного поворочался, обнял могучей рукой обоих ребят. Сон долго не шел – сказывалось нервное и физическое переутомление.

— Ну, здравствуй, Ванюша! – штольня наполнилась пульсирующим красным светом, и откуда-то из-за этого света раздался мелодичный женский голос.

Иван попытался открыть глаза, чтобы увидеть, кто же это беседует с ним, но яркий свет ослепил его.

— Что за чертовщина?!

— Что же ты так неласково, али не признал меня? – спросил все тот же ласковый голос.

— Быть не может!

— Обижаешь, Ваня!

— Хозяйка?!

— Вот видишь, узнал…

— Зачем пришла-то?

— Поговорить о жизни…

— Говори тогда.

— Хорошо у меня здесь, да?

— Спасибо за гостеприимство! Да нам бы к солнцу повыше, да к дому поближе.

— А то, оставайтесь насовсем? Скучно мне здесь.… Давно люди-то не заходят.

— Слушай! А ты забери меня к себе, а ребятишек отпусти. Мальцы еще!

— Что ж ты меня обманул, Ваня? – нежный бархатистый голос, казалось, проникал в каждую клеточку тела.

— О чем ты?

— Обещанье-то помнишь?

Степаныч уже начал понимать, о чем идет речь. О его давнем обещании не работать после пенсии. Он сжался, не зная, что и ответить.

— Забери меня к себе. Ребят отпусти – они тут ни при чем!

Послышался звонкий смех.

— Ванюша, Ванюша. Если бы я могла, давно бы забрала. Нравишься ты мне шибко. Да вот не в силах я. Я, Ваня, под землей хотя и хозяйка, но над тобой не властна.

— А кто ж не дает-то?

— Сам знаешь…

— Тогда выпускай!

— Выпущу, Ванечка. Выпущу. И тебя, и ребяток твоих. Всех отпущу. Славика оставлю.

— Славу?! Зачем?

— Говорю же, скучно мне! Последних двоих оставила, — Андрюшку да Тихона, сколько лет улетело? Сто восемьдесят годков минуло, Ваня, с той поры, как усыпила я хлопцев угаром-то. Тогда и бросили люди шахту.

— Врешь, нечистая!

— Ти-и-ше, Ваня. Не веришь? А вот выпущу, посмотри на горе-то, у первого шурфа. Там и спят они, бедные.  Всего три десятка душ. Все мои.

— Куда тебе столько? И еще хочешь!

— Я – хозяйка гостеприимная. На подарки щедрая: кому закол оставлю, кого в дучку оброню. А уж угара, да пыли каменной и вовсе не жалко.

— Не трогай Славку – пацан у него малой.

— Ха-ха-ха! А у тех, думаешь, не было?

— Оставь его, не трогай! Скажи чего, я сделаю!

— Ты мне раз обещал, Ваня. Обманул.

— Себя я обманывал.

— Ладно уж, слушай тогда. Хочу я, чтоб шахта эта снова работала. Людей хочу в ней видеть.

— А я-то что сделаю?

— А ты постарайся, сделай. Обманешь – заберу и Славу, и бригаду твою поубавлю. А пока – погости у меня денек-другой. Прощай, Степаныч…

— Степаныч! Степаныч! – приятный мягкий голос постепенно превращался в грубый мужской. – Степаныч!

— А…А… Чего?!

— Вставай! Опять завалилось! Все насмарку! – Вячеслав кричал прямо в ухо, его голос дрожал.

— Хозяйка! Где она? Видел?

— Какая? Очнись, Степаныч! – одной рукой Вячеслав тряс Степаныча за плечо, а другой направлял луч фонаря прямо ему в лицо.

— Приснилось, что ли? Ты в морду светишь? Ее не видел?

— Ты спятил. Нет никого, кроме нас. Ребят вон разбудил!

— Да, дела.… Если сон вещий, то завтра выйдем.

— Куда выйдем? Смотри вон, село все!

Степаныч, кряхтя, поднялся, взглянул на испуганных пацанов и побрел к завалу. Картина предстала безрадостная. От пройденных и закрепленных с таким трудом двух метров выработки не осталось и половины.

— Дурит, нечистая! Ничего, вырвемся.

— Откуда такой оптимизм?

— Оттуда, — Степаныч поднял вверх указательный палец и ободряюще улыбнулся.

Весь день прошел в работе. Никто не ленился. Оптимизм деда сначала заразил внука, потом Алешку, а потом уже перекинулся и на  Вячеслава. Сбросив к вечеру рукавицы, Иван Степанович заявил:

— Пойду, осмотрю ее владенья. Виктор, ты со мной?

Внука уговаривать не пришлось. Двое разведчиков еще раз обследовали все выработки, но ничего интересного не обнаружили.

— А что, Витюня, если мы на нижний горизонт сунемся?

— А что там, деда?

— Вот и поглядим.

Притащив из шурфа на плече бревенчатую лестницу, Степаныч первым спустился вниз. Оглядевшись и не заметив никакой опасности, он кивнул Витьке, и, приняв его на руки, поставил на землю. Просвечивая фонарем кромешную тьму, дед с внуком, аккуратно переступая выпавшие бревна, двинулись вперед. Никаких развилок и ответвлений – штольня шла прямо с еле заметным уклоном вверх. Пройдя метров сто, остановились: выработка пошла вверх под намного большим углом.

— Наклонный ствол! Давай аккуратнее.

— Деда, а почему Воскресенка?

— Бабка сказывала, что копать начали гору-то в воскресенье.

— А ты думаешь, это правда?

— Кто знает? Может и басня.

— Я тоже думаю, что басня. А если б в четверг начали, была бы «Четвергенка»?

Опытный глаз старого горняка сразу заметил, что вулканические породы – «чернуха» — резко  сменились на известняк. По мере продвижения наверх  крепление ствола бревнами вразбежку сменилось на сплошное, что говорило о скором приближении к земной поверхности.  Степаныч припомнил эти же изменения горных пород и на поверхности горы. В душе зародилась надежда. Но свет фонаря становился все слабее. Зажженная спичка показала неплохую  тягу вверх. Сердце застучало сильней. Когда подошли к завалу, Степаныч попробовал протиснуться между раздавленными бревнами, но не смог.

— Деда! Выключи фонарь. Там свет!

И правда, впереди, где-то совсем недалеко от поломанных бревен, виднелось небольшое пятно света.

— А ну, пошли за мужиками!

— Побежали!

— Фонарь гаснет, уходим быстрее!

Через пять минут у завала стояли все четверо. Вячеслав Николаевич попытался протиснуться через завал, чем вызвал всеобщий смех.

—  Бревна сломаешь, бульдозер!

—  Пап, дней через сто пролезешь.

Следующим попытал счастья Алешка. Завал не пустил и его.

— Вся надежа на тебя, Виктор! Поди сюда, — дед три раза перекрестил внука, вытер слезу и скомандовал: — С Богом!

Витя без особого труда пролез в узкую щель. Извиваясь между бревнами, он достиг солнечного пятна и с хрустом надавил что-то над головой. Земля зашуршала, поплыла вниз, пятно света расширилось, стало ярче. Детская фигура исчезла, будто бы растворившись в ярком свете.

— Ура! Я наверху!

— Дуй на Паберегу, к Сергею Леонидовичу!

Через час с  небольшим  на место недавно обнаруженного входа в шахту пришла вахтовка с отделением горноспасателей, а еще через час трое освобожденных пленников жмурились от яркого летнего солнца. Один из горноспасателей, по виду старший командир, пожав всем руки, а с Худяковым даже обнявшись, заявил:

— Ну, ты, Вячеслав, и дал шороху! Весь город на ноги поднял. Теперь на рыбалку только с нами.

— Да уж, куда без вас!

— А тебя, сосед, какой раз откопали?

— Второй только. Надеюсь последний, а там уж только закапывать приглашаю, лет через двадцать.

— Это ты молодых приглашай, я уж сам пять лет как на пенсии. Чай горячий пейте. Покрепче есть чего.

— Схожу за лодкой, пока вы чаи пьете.

— Ваша лодка дома вас дожидается.

Выслушав рассказ о найденной лодке и неудачных поисках рыбаков, Степаныч побрел через гору искать топор и куртку. С трудом разыскав топор, но так и не найдя куртки, он двинулся обратно. Путь то и дело преграждали поваленные деревья. Поднявшись на вершину сопки, он присел на мощный ствол упавшей сосны и закурил. Взгляд невольно остановился на венцовой крепи старинного шурфа, скользнул в сторону, в другую…. Коробок со спичками выпал из рук, папироса повисла в углу рта.  Волосы зашевелились, а по спине пробежал могильный холод. По ту сторону шурфа тут и там виднелись небольшие, сглаженные временем холмики.

Просидев в оцепенении минут десять, Степаныч понемногу пришел в себя. В голове зародилась надежда: а вдруг – это не могилы, а просто кучи земли, высыпанной при проходке шурфа? Он встал, пересчитал все холмы; получилось ровно тридцать. Сомнений не осталось…

Прошло полгода. Все окружающие заметили, что Вячеслав Николаевич сильно изменился. Стал он стройным, подтянутым. Коллеги шептались меж собой, кто-то за глаза подсмеивался, но все сходились во мнении, что это, в общем-то и неплохо; стал человек верующим, и слава Богу. С подчиненными он стал строже, но никто не роптал, так как больше ни разу Худяков не позволил себе повысить голос или сказать в адрес провинившегося работника что-то оскорбительное.

А  Иван Степанович осунулся, похудел. Всегда приветливое лицо стало со временем мрачным и серым. Люди считали, что бывший бригадир, второй раз, побывав под завалом, тронулся умом. Другие утверждали, что он под старость лет занялся геологией, ездил в область, в Москву, сидел там в каких-то архивах. Степаныч и сам уже начал задумываться,  не спятил ли он.

В очередной раз, приехав в столицу Урала, он все-таки попал на долгожданный прием. Директор крупной горнодобывающей компании, внимательно выслушав подробный рассказ пожилого мужчины о старинном медном руднике, об огромных запасах медной руды на Воскресенском месторождении, сделал несколько записей в своем ежедневнике и пообещал странному посетителю лично ответить письмом. Письмо за подписью генерального директора пришло через две недели:

«Уважаемый Иван Степанович! Вынужден с сожалением сообщить Вам, что геологические изыскания на указанной Вами площади, проведенные Средне-Уральской  КГРЭ в мае-сентябре прошлого года выявили непромышленное медное оруденение скарнового типа на участке старинного Воскресенского рудника, которым и отработана часть запасов до уровня грунтовых вод. Ведение дальнейших инженерно-геологических изысканий на этом участке бесперспективно…».

Две недели Степаныч ни с кем не разговаривал и ходил  по дому как тень. И вдруг повеселел. Этому была своя причина: неожиданно из администрации города ему привезли факс за той же подписью, текст которого гласил:

«Уважаемый Иван Степанович! Через два года наше объединение отметит двадцатую годовщину с момента своего основания. В данный момент разработана программа основных мероприятий, посвященных этой дате, одним из пунктов которой является решение о создании музея горного дела. Судя по описанию, найденный Вами рудник является уникальнейшим объектом горно-заводской деятельности на Урале и как нельзя кстати подходит для воплощения этой идеи.  Просим Вас провести экскурсионно-ознакомительную поездку для наших специалистов и, в случае соответствия шахты поставленным целям, принять непосредственное участие в осуществлении этой идеи».

Минуло еще два года. Куратором строительства экскурсионно-туристического комплекса «Воскресенка» был назначен Вячеслав Николаевич Худяков. Через два дня предстояло открытие. Приходилось постоянно бывать на объекте, благо вела туда прекрасная дорога с асфальтовым покрытием.

— Ну как, Степаныч, наша шахта?

— Готова принять в объятия.

— Гостиница?

— Тоже.

— Монтажники закончили на подъемниках?

— Ага. Бери лыжи вон, — прокатись!

— Ты знаешь, больше всего я доволен музеем. Со всей страны люди поедут – от звонков отбоя нет.

— Главное, Слава, памятник поставили с часовенкой, горнякам-то. Помянуть можно погибших.

— Это точно. Ты знаешь, Степаныч, я думаю, Хозяйка будет довольна.

— Какая хозяйка, Слава?

Автор: М. Цыганко