История Северного Урала

Петропавловский завод. Начало

Документальная повесть

Вогульскими тропами

Стоял благодатный сентябрь 1757 года. Берёзы отливали золотом, солнце ещё щедро грело, хотя утренники были уже  крепкими. По тропе вдоль Сосьвы пробирались на север пятеро всадников с двумя вьючными лошадьми. Путь до вогульских юрт был вдвое короче, чем от Екатеринбурга до Верхотурья. Туда на подводах они доехали за четыре дня. А  здешняя тропа, петляя по дремучему лесу и пропадая в болотинах, так их измотала, что добраться до юрт по времени  короче не получалось.

Главными в экспедиции были старший пробователь Екатеринбургской лаборатории унтершихтмейстер Леонтий Яковлев и мастер водяных и мельничных колёс с Екатеринбургского завода Иван Савастьянов.  По указу Канцелярии главного правления уральских заводов предстояло им осмотреть рудники на Колонге, заявленные  верхотурским купцом Походяшиным, и возможные места под его будущий железоделательный завод. Помочь им и  показать дорогу вызвались знакомые купца — верхотурские посадские Степан Богомолов, Яков Пинягин и Данило Титов. В уездном Верхотурье нашли их без труда, а вот с Походяшиным не встретились. Отбыл Максим Михайлович по неотложным делам, а куда — неизвестно.

Вечером у костра, да и днём на привалах только о нём и говорили. С разных сторон обсуждали доношение, с которым   купец обратился в Канцелярию месяц назад. Ведь по его просьбе послали их на север. Ни Иван, ни Леонтий в тех дальних местах ещё не бывали. Одно было ясно: уж коли просит купец отвести леса на сто лет и намерен уже весной  будущего года начать строить завод, значит, работать им в тайге предстоит неослабно. До настоящих холодов надо всё успеть.

— Заметь, Леонтий, как он уверен в своих силах. Каменья в рудниках у него наломаны, крестьян приписать просит, мастеровых ему подавай. Видать, крепко на ногах стоит. В Верхотурье он известный откупщик. Говорят, лет десять с братом Петром откуп конских сборов держат. А Максим ещё и винный подрядчик, доходы с этого откупа с купцом Власьевским делит. Выходит, скопил капиталец и решил с дальним прицелом его употребить.

— И то верно. С Власьевским они ещё в 53-м году просили руду разрешить искать, хотели Луказский и Ирбинский заводы в Красноярском уезде на общее содержание взять, плавку меди и железа на них возобновить. Старые-то руды там пресеклись. Только каменьев с того краю мне на пробу не присылали, видимо, руды не нашли. А может, на тех заводах уж полная поруха, и не стоит шкурка выделки. В прошлом году, коли помнишь, опять же с Власьевским просил Походяшин плотинного подмастерья послать на речку Езагаш, приток Енисея, в то же Красноярское ведомство. Руду нашли и хотят там домну поставить.

— Как не помнить, Леонтий. Послали тогда на три года Матвея Ларионова. Мужик крепкий, не раз с уставщиками на речках бывал. Подмастерье, а завод построить сможет. Три года – срок немалый, и путь далёкий. Одно хорошо: платить ему должны вдвое больше, чем на казённых заводах — такие условия Канцелярия определила. Не будь у меня  недорослей, тоже бы согласился. А доброе ли место на Колонге Походяшину нашли, ещё посмотрим. Может, оно под завод и не сгодится. А если вогулы супротив пойдут?

— Годно или негодно будет то место, тебе, Иван, решать, в плотинных делах нет тебе равных. Купец и печки для плавки меди надумал поставить. По железу ему с Демидовыми не равняться, а коли руды медной в тех краях порядочно будет, то фарт ему будет немалый. Медь-то сегодня ох как нужна.

На лестные слова Иван и бровью не повёл, но похвала была приятна. Леонтий не лукавил. Он помнил, как нынешним мартом переполошились в Канцелярии, когда из Берг-коллегии пришёл грозный указ — прислать для оценки плотин на Липецких, Брянских и Козьминских заводах «самого лучшего» плотинного мастера — именно так и было писано. Выходит, следовало послать только Савастьянова. Потому как с начала года назначен он был мастером по установке мельниц и водяных колёс над всеми уральскими заводами. Куда уж лучше-то?

На Сосьву к Петру и Ивану Кочкиным прибыли к полудню 15-го. Братья, казалось, даже не удивились. Видимо, были  наслышаны о грядущих переменах от Григория Посникова. Он наезжал сюда из Верхотурья ежегодно, порой ещё и  снег не сойдёт, и на всё лето. Поначалу говорил вогулам, что ищет слюду и точильный камень. В урочищах с товарищами не  безобразничал. Сохатого и бобров они не били, а всё по лесам шныряли близ Ваграна, Колонги, Сосьвы да Кальи.  Иногда огненной водой угощали, подарки дарили. Случалось, муку выменивали на собольи шкурки, если долгов по ясаку не было и охота была удачной. Привыкли вогулы к Григорию, подружились. И вот теперь надо будет получить от местных жителей безоговорочное согласие на строительство завода. Иначе не бывать  Походяшину горнозаводчиком.

Данило Титов по прибытию отправился на переговоры к Ивану Маслову, что жил по речке в семи верстах. Остальные  начали готовиться к ночлегу. За ужином разговор вёл Леонтий.

— Скажите, уважаемые, не будет ли вам худо, если на Колонге завод построят?

— Не будет, не будет, начальник! — чуть ли не хором ответили Пётр с Иваном. — Григорий обещал добро, мы ему верим.

— Григорий зря не скажет, с новыми людьми уживётесь мирно, и вам легче будет.

На том и порешили. Перед сном выпили по чарке за здоровье и успешную охоту.

На другой день вернулся Данило и подал Леонтию сотворённый с вечера документ, под которым вместо подписей  уже стояли тамги: Масловы ничего не имели против заведения завода.

— Трудный ли был разговор? — спросил Леонтий.

— Не больно трудный. Выпили малость, да и пошло дело. Хорошие люди.

— А что про вагранских узнал?

— Говорят, кроме четырёх семей там никто не живёт. А рудники на Колонге, мол, действительно приисканы были  посланными от Походяшина людьми, и до тех мест им дела нет. Ты скаску-то посмотри, там всё описано.

День угасал. Солнце садилось в той стороне, куда утром 18 сентября и отправились. По холодку кони шли бодро, да  и тропа была добрая, натоптана изрядно, видно часто по ней ходили. А привела она к полудню на берег Ваграна, прямо  к юрту Петра Тихонкова, чьи строения были на другом берегу.

По воде плыли жёлтые листья, и тёк Вагран нехотя, будто устав от летней круговерти. Был он по-осеннему прозрачен  и зябок. Пофыркивая и вздрагивая от удовольствия, кони напились и пошли бродом. Вся семья Тихонкова высыпала на  берег. Дети радовались лошадям, брали их под уздцы, помогали развьючить. Спешить было некуда. Пётр сказал, что увидеть всех можно только завтра, ведь надо ещё известить. И не мешкая отправил старших сыновей по вагранским  юртам. С одним из них на переговоры к далеко живущему Степану Мунтину отправился и Яков Пинягин.

Гости прибыли на другой день. Они внимательно слушали Леонтия, согласно кивали и цокали, а когда Степан  Богомолов, скрипя пером, завершил написание скаски, поставили под документом свои тамги и  отбыли. Вечером Леонтий записал в своём путевом журнале: «1757 года, сентября 19 дня призваны были живущие воблизости упоминаемых на речке Колонге рудников с Ваграну-реки жители Данило Петров сын Алтипков, Степан Яковлев сын Мунтин, Пётр Тихонов сын Тихонков, Фёдор  Алексеев сын Маслов, которые подтвердили слова Кочкиных и Масловых, что ежели на Колонге Походяшиным завод  построится, то они от того никакого себе помешательства и утеснения не признавают».

Поутру Пётр повёл их прямиком к устью Колонги. Быстрая речка словно раздвинула здесь лесистый увал для встречи с буйным Ваграном, бегущим в скалистых берегах. Левый берег казался ниже правого, где они спешились. Оглядев  окрестность, Иван сказал:

— Доброе место под завод Григорий Посников выбрал. Можно запереть здесь речку плотиною.

— Однако наперво надо прииски осмотреть, — ответил Леонтий, беря лошадь под уздцы. — Будет руда, будет и завод.

Спустились к устью Колонги и мерной цепью начали отсчёт расстояния до первого рудника. По словам Петра, лежал  он вверх по Колонге не очень далеко. Левым лесистым берегом добрались до него к полудню. В отлогой горе, на  сбегавшем прямо к реке северо-восточном склоне нашли три шурфа. В двух из них была железная руда, такая же, какой  большими каменьями полно было на самом склоне. Сам Бог создал здесь рудный склад на 220 сажень вдоль склона и  на  столько же сажень в гору. Высота его была не менее  семнадцати сажен. Мерная цепь прилипала к камням: руда была  магнитною.

От устья Колонги прошли семь вёрст с гаком. После осмотра и обмеров, Пётр сказал, что второй рудник — почти  рядом, но на другом берегу. А потом вывел их на тропу к дому. В тот вечер Леонтий отметил в своём журнале: «Лес на  оной горе сосновый, с которого нынешней осенью пожаром стоячего и самосушного подгорело и вывалилось намалое  число, так что местами пешему человеку едва пройти можно».

На втором руднике  над берегом стояла изба с нарами из жердей человек на восемь. Берег уходил к северу крутым  скатом. Рудные каменья буквально покрывали склон. По подошве этой рудной лавины намерили 110 саженей. Леонтий  записал в журнал: «Руды железной разборной имеется немалое довольство, наломано до 10 тысяч пудов, шурфами  разработано. Из добытой взято на пробу руды железной 10, а медной пять фунтов».

Ночью заметно похолодало, а днём ветер гнал тучи с запада, сквозь которые иногда проглядывало солнце.  Пробираясь к третьему  руднику через большой сосновый лес, местами через гарь, Леонтий беспокойно поглядывал на  небо: не подул бы Борей со снегом, успеть бы до хляби. За версту до речки Еловки опять пошла гарь. Лес поредел  и перед небольшой горкой кончился. По всей горке большими и малыми каменьями лежала светлая магнитная руда.  Нашли и обмерили три шурфа, про которые Леонтий записал: «…длиной и глубиною по одной сажене, шириною по  полтора аршина, в которых по бокам и в глуби руда такова же, как и по поверхности земли, добыто руды до 5000 пудов,  из оной взято для пробы 10 фунтов».

Когда возвращались, Иван спросил:

— Сдаётся мне, Леонтий, ты рудниками доволен.

— Повезло купцу на первых порах. Чугун есть из чего плавить. А в медной руде надёжы пока не вижу. Теперь твоё слово,  Иван. С чего начнём, с верхнего или нижнего места?

— На верхнее удобней со второго рудника зайти.

Так и сделали. Осмотр верхнего места под завод занял весь следующий день. Место оказалось удобным. Плотину  можно было поставить меж береговыми увалами, поросшими лесом. Глины для неё вполне хватало. Первые рудники были менее чем в двух верстах, до третьего — более пяти вёрст. Промерив глубину Колонги, Иван подсчитал, что две  домны и четыре молота с кричными горнами поставить можно.

Заночевать решили в избе на руднике. Слава Богу, комаров не было. Изба курная, с дымником под крышей, а потому  дым от каменки не сильно мешал. Уж было совсем спать собрались, как за стеной послышался шум и крик «Да здесь  кто-то есть!».

— Здорово жили, честные люди! — сказал вошедший первым, видимо, главный. Это был, как выяснили при знакомстве, Григорий Посников. Он очень был рад встрече с посланцами Канцелярии и первым делом спросил про рудники. Получив ответ, повеселел, будто и не устал с дороги. Рассупонили лошадей и поужинали ухой. Оказалось, Григорий с  товарищами возвращался с Улса. Место для пристани искали по поручению Походяшина.

— Нашли в устье Ямсы, что впала в Улс с правой стороны. А на левой, представь, водопады на речке, которую аборигены Жигаланом зовут.

— Далеко это?

— Вёрст семьдесят будет. А вот лесов сосновых, годных для построения судов, не имеется, одни ельнишные. И не живёт  там никто, кроме вогуляки Григория Губина с братом. Пустые места. На Поясовом Камне уже снега легли. Дорог-то  сюда — никаких. Только верхом проехать можно, — закончил рассказ Григорий.

Заполночь, когда каменка угасла, дымник заткнули рогожей. На пахучем лапнике спалось хорошо. Поутру  распрощались с Посниковым и отправились к устью Колонги левым берегом. Пришли быстро. Благо измерять путь  цепью не требовалось. Нижнее место осматривали основательно. Глины для перекрытия речки плотиной  вверх по  берегам было достаточно. Место для неё Иван определил в 260 саженях от впадения в Вагран.

— Сажен на сто десять по поверхности плотина протянется, сказал Иван, закончив подсчёты. — А пруд против верхнего места гораздо боле будет, Лапча с озёрным Истоком его подпитают.

Он ещё долго и с большим тщанием промерял речной перебор, а потом объявил:

— Молотов восемь с горнами речка поднимет.

— Наконец-то разродился, — засмеялся Леонтий и предложил перекусить, чем Бог послал. Теперь уж окончательно стало  ясно: заводу на Колонге быть!

Солнце садилось за Кумбу, когда они подходили к жилью Петра Тихонкова. О том, что минувший день войдёт в  историю Северного Урала, они не ведали. Были довольны, что половина дела сделана. Бог даст, и леса отведут без  помех, была бы погода.

Крутой поворот

Ивана Хлепятина Походяшин проводил в Москву по первым ноябрьским снегам. Накануне, хоть и выпили, но говорили по-трезвому. Открывая штоф, Максим  Михайлович наказывал:

— Лошадей и ямщиков не жалей. На расходах при необходимости не экономь. И без решения Берг-коллегии не возвращайся.

— Чего торопишь-то?

— Большое дело по весне начать надобно, пока земля не растает. О том и пишу в челобитной. Смотри, не потеряй да не подведи!

Иван отбыл из Верхотурья в древнюю столицу. Надо ли было посылать нарочным  поверенного? – размышлял Походяшин. Уральское горнозаводское ведомство своё мнение об его планах построить железоделательный завод в Берг-коллегию отправило. Значит, решение в столице непременно примут. Но когда? – вот в чём была для Походяшина заковыка.

Через год ему будет пятьдесят. Лет своих он пока не ощущал, мог работать день и ночь, не отдыхая. Зато неповоротливость чиновников хорошо знал, не раз с этим сталкивался. А время – деньги. И надо ковать железо, пока горячо! Это Максим Михайлович давно усвоил. Если сейчас разрешения на строительство не будет, считай, будущий год зря пропадёт. Но Походяшин верил, что Хлепятин поторопит чиновников из высокой коллегии. Если потребуется, «подмажет» — даст взятку. Денег на то он с ним послал достаточно.

Деньги. Всё решали деньги, они открывали любые двери. Он научился добывать их с юности, помогая брату Петру в торговых и разных других делах. С тех пор много воды утекло. Немалый доход и хорошую прибыль давали винокуренные заводы. Но особенно большая деньга потекла с откупов конских и питейных сборов. Максим научился выбирать себе друзей и компаньонов. С ними легче было проворачивать дела. А большие деньги, которыми он теперь владел, требовали большого дела.

Подружился с верхотурским купцом Алексеем Власьевским. Они вместе искали лучшее применение своим деньгам и пришли к выводу, что самое выгодное — вложить их в горнозаводское дело. Помог ему построить Езагашский железоделательный завод  в Сибири на речке Езагаш, притоке Енисея. Четыре года назад они решили было вместе прибрать к рукам в тех же краях Луказский медеплавильный и Ирбенский железоделательный казённые заводы. Разрешение получили. Но осмотрев обветшавшие от долгого бездействия корпуса и плотины, от затеи отказались.

Дешевле будет начать с нуля, была бы руда рядом, — размышлял Максим Михайлович. Григорий Посников нашёл для него железную руду на речке Колонге, что впадает в Вагран на севере Верхотурского уезда. Если Хлепятин не подведёт, строительство завода в тех краях можно будет начать безотлагательно. Бог даст, всё получится.

Бога Максим с детства боялся, в его могущество верил. Однако жизнь ему не раз показывала, что помогает он лишь тем, кто сам не плошает. А потому старался наладить деловые отношения с консисторией. В родном Верхотурье ещё три года назад он заложил Иоанно-Предтеченскую церковь. Не сразу решил, какой она будет, но точно знал, что будет не похожей на другие. Вникал в архитектуру храмов везде, где доводилось бывать. Здания церквей и монастырей столицы Сибири, куда он ездил за благословлением на строительство, поражали своей основательностью и мощью. Они так прочно вросли в тобольскую землю, что, казалось, никакая сила не сможет их поколебать. Но ему хотелось чего-то нового. Чтобы не только мощь его храма во всём облике чувствовалась, но и устремление ввысь, вперёд. Чтоб летел он, как корабль на полных парусах по волнам жизни и жил-плыл долго-долго, вечно! А потому традиционные решения он сразу отверг. Наконец, проект, который ему предложили, понравился. Это было то, что нужно. Он уже мысленно видел прихожан на втором этаже храма. Во множество окон льётся солнечный свет и, кажется, уносит тебя к небу, под самый купол, где плывут ангелы. И колокольня непременно будет самой высокой в городе, саженей двадцать пять, не меньше. Выше колокольни Троицкого собора. Чтоб звон её колоколов за десятки вёрст на Екатеринбургском тракте был слышен.

Всё так и будет через несколько лет. Колокольня Иоанно-Предтеченского храма  свёчой проткнёт небо над Верхотурьем, будет самой высокой (её и прозовут в народе «Походяшинской свечой»), а собор – самым богатым. Возможно, под его устоями и похоронят Максима Михайловича.

А сейчас его мысли были о том, как много предстоит сделать. В челобитной, посланной с Хлепятиным, общая перспектива была расписана. Строительство завода он начнёт будущим 1758 года летом «сильною рукою», денег не пожалеет. Рассчитывает при этом на продажу ему материалов и инструмента с казённого завода по истинной «указной цене» и на помощь казённых мастеров, которых он будет содержать своим коштом. А ещё предстоит ему поправить дороги до Чердыни и соорудить пристань на Улсе. Чтобы приписанным к его заводам крестьянам путь был короче, а продукцию завода можно было отправлять в Европу по большой воде.

А вот для строительства плотины и отвода рудников ему непременно будут нужны побывавшие здесь нынешним летом Леонтий Яковлев и Иван Савастьянов. Максим Михайлович был совершенно уверен, что  только с ними надёжней и быстрей  дела пойдут. И с мастерами и учениками мастеров вопрос надо будет решать безотлагательно. Кое-кого на уральских заводах он знал и при поддержке Канцелярии главного заводов правления на помощь их рассчитывал. Если, конечно, удастся получить с Алапаевского завода железные припасы и инструмент до таянья снегов. Этот завод был самым ближним к Ваграну и Колонге, где Григорий Посников для его завода место определил.

А именовать завод на Колонге и тамошние рудники надо будет Петропавловскими, — давно уже решил Максим Михайлович и упомянул о том в челобитной. Пусть это будет память о брате, который вывел его в люди! Бог даст, Григорий Посников с товарищами найдёт ещё в тех лесах новые прииски. Хорошо бы медные!

Хлепятин не подведёт, — в который раз подумал Походяшин. – Не должен подвести! Он доверял сыну соликамского посадского, служившего известному заводчику Михаилу Турчанинову. К тому же Дмитрий, племянник Ивана, был служителем на Язагашском заводе Походяшина, а в прошлом году начал обучаться пробирному делу у Леонтия Яковлева – старшего пробователя Канцелярии главного заводов правления, осматривавшего его рудники на Колонге. В людях Максим Михайлович редко ошибался. Рад был помочь тем, кто верно ему служил. В Хлепятине он видел будущего купца, хваткого и находчивого. И действительно, не пройдёт и десяток лет, как станет Иван Иваныч  Хлепятин в Екатеринбурге купцом, да ещё и возглавит там контору питейных и конских сборов. Первым в городе начнёт торговать виноградным вином, скупит все харчевни при гостином дворе, займётся садоводством и сотворит много чего ещё. Будут у него и неудачи, но Походяшин не даст ему упасть. А пока Иван с письмом Походяшина гнал лошадей в Москву.

Не подвёл Иван, доставил челобитную по назначению. И на удивление быстро, 7 января нового 1758 года, из Государственной Берг-коллегии в Канцелярию главного заводов правления поступил указ (указ был подписан Берг-коллегией 4-го декабря) на четырнадцати листах, который определил дальнейшую судьбу Максима Михайловича Походяшина и его нового, теперь уже горнозаводского дела. По такому случаю Максим Михайлович принял Ивана в своём доме как дорогого гостя. Много говорили и пили, радуясь благополучному исходу экспедиции.

Да и как было не радоваться! Самое главное, ему дозволили построить две домны и молотовую фабрику для перековки чугуна в железо на нижнем месте – там, где Колонга впадает в Вагран. Кроме того, можно было построить две или три медеплавильные печки с гермахерским и штыковым горнами. А если руды будет достаточно, то плавильных печек можно будет и прибавить. На верхнем же месте (выше по течению Колонги) фабрику для молотов строить не разрешили. Повелели «приложить всекрайнее старание» — так было написано в указе — к поиску удобного места на других речках. А если такового не найдут, то и домну вторую в действие не пускать. Боялись опустошения лесов. Оно конечно, заводу подавай древесный уголь непрерывно. Домну останавливать никак нельзя. Это сколько же деревьев на дрова для выжига угля переведут! Даже представить страшно.

Отвод лесов на 60 лет, отвод рудников и места под завод разрешили, как он и рассчитывал, Савастьянову с Яковлевым. Мастеров пообещали дать на время, пока своих не обучит. Крестьян чердынских разрешили приписать из расчёта на одну домну со ста дворов, и на каждые 9000 пудов выкованного железа с молота, с тридцать дворов. А при плавке меди на каждые 1000 пудов – с пятьдесяти дворов. При этом считалось, что в каждом дворе по четыре мужика. А как нужное число  крестьян сам купит, то государственных приписанных обратно надо будет вернуть.

Расходы на приписных крестьян определили.  Платить мужикам с лошадью по 10 копеек, а зимой по 6. А без лошади – по 4 копейки в день.  И строго наказали: «Без платежа в работу их не употреблять, дабы обиды и немалой тягости и никакого разорения быть не могло. И поголовно всех на работы никогда не высылать».

Получал Походяшин и все привилегии, определённые ещё Петром Великим для тех, кто решится своим коштом завод завести. Никаких препятствий при этом никто ему учинить не мог, если уголовным делом не пахло. Материалы и инструменты разрешили купить на казённом заводе, как он и просил, по настоящим указным ценам. На всё строительство дали три года. И чтобы на помощь государства деньгами не рассчитывал, свои кровные вкладывал!

Приписку крестьян должен был разрешить правительствующий Сенат. Но Максим Михайлович не сомневался, что такое решение будет. Ведь железо и медь всегда нужны. Особенно на ратное дело. Врагов у России хватало. По требованию хозяина, как было сказано в Указе, заводы и рудники на Колонге будут называться Петропавловскими.

Так закончился 1757 год, год начала больших перемен в жизни Максима Михайловича Походяшина, верхотурского купца, решившего стать горнозаводчиком. Год, в котором определилась судьба уральского севера – северной части Верхотурского уезда. Земли, на которой постоянно проживали только аборигены манси (вогулы), а русский человек приходил сюда либо гостем-промысловиком, либо сборщиком ясака — мягкой рухляди. А ему предстояло придти хозяином.

Неотложные хлопоты

После Рождества Христова хлопот у Максима Михайловича, как говорится, был полон рот. Чтобы выполнить обещание, которое он дал Берг-коллегии, надо было поспешать. Первой заботой его теперь стали кадры.

С Канцелярией он договорился о направлении к нему на Колонгу отставного доменного подмастерья с Сысертского завода и ученика мехового мастера с Екатеринбургского завода. Решение о них Канцелярия приняла на другой же день после  получения от заводчика (теперь он так себя называл) письма-просьбы, так называемого доношения. Пришлось ему дать подписку о том, что мастеровых он будет «содержать на своём коште добропорядочно, а когда свои у него обучатся, или нужда потребует при казённых заводах, — возвратит».

В его распоряжение поступили Леонтий Яковлев и  Иван Савастьянов. Им было приказано предварительно, в расчёте на разрешённое количество печей, молотов и домен, отвести леса на 60 лет пользования, поставить им грани и «обстоятельно нанести на чертёж». А Походяшину наказали беречь леса, использовать прежде всего те, что погибали, «дабы напрасно не погнили».

Ивана Савастьянова он считал главным в строительстве. Вместе они решали, что надо сделать неотложно, по каким чертежам строить и какими силами. Но что начнёшь без материалов? Меж тем 3 февраля в контору Алапаевского завода из Канцелярии уже поступил указ отпустить Походяшину нужное количество железных и чугунных изделий. На приёмку предстояло выехать Ивану. Всё, что надо было там получить, Походяшин знал заранее. Секрета тут никакого не было. Домны строили заводчики и государство, поэтому с чертежами проблем не было. Вместе они составили список закупок, подсчитали величину груза, расходы на покупку и доставку.

— Чугунин, Иван, почти под тысячу пудов набирается да железа вполовину того. Это сколько ж лошадей надо, если разом всё взять?

— Может, не надо разом? Ополовинить, а остаток пусть в складе на заводе полежит.

— Да ты что! Это ж дороже выйдет, а главное – время потеряем! Давай, считай!

Иван пощёлкал костяшками на хозяйских счетах, чего-то пошептал про себя.

— Думаю, лошадка по плохой дороге зимой более сорока пудов не потянет. Брус чугунный пятиаршинный пудов семьдесят весит, одной лошадью его не возьмёшь.

— А брусьев таких четыре. Придётся брать цугом.

— Как ни крути, Максим Михайлович, а тремя десятками лошадей вряд ли обойдёмся. Путь не близкий, и дорога не мёдом мазана.

— Нанимай мужиков с лошадьми, сколько потребуется. Надо всё разом забрать, пока снег на дорогах крепок.

Иван отправился в Алапаевск.

14 февраля тамошняя заводская контора рапортовала Канцелярии, что он получил по росписи 16 наименований чугунных изделий общим весом 922 пуда и 14 наименований железных припасов. Железа набралось более 568 пудов. Получил и 16 инструментов. В том числе голландские пилы. Всё это добро не мешкая, «пока земля не растаяла», как говорил хозяин будущего завода, большим обозом привезли на Колонгу.

Добро надо было где-то хранить. Не бросать же металлические изделия в таящий снег на съеденье ржавчине. Да и аборигены не прошли бы мимо, не поинтересовавшись тем, что плохо лежит и никем не охраняется. Хозяин и об этом заранее позаботился: нанял верхотурских мужиков, и в конце февраля – начале марта в месте впадения Колонги в Вагран они поставили первые сараи для хранения припасов и материалов, и первое временное строение для сторожей.

Можно было успокоиться. Но Максим Михайлович был не из тех, кто любил отдыхать. Его мысли требовали действия. Он не хотел появиться на чужой территории врагом, способным изменить жизнь аборигенов к худу. Ведь вогулы были православными христианами, прикреплёнными к далёкому от своих мест приходу церкви в Кошае. Добраться туда можно было на лодках по Сосьве, а вот возвращение было делом весьма не простым. От вагранских мест до Кошая  было 200 вёрст, как до Верхотурья. Следовательно, здесь, на Колонге, надо позаботиться об их душах. Не говоря уж о душах будущих мастеровых и тех, кто будет ломать руду в рудниках и выжигать в лесах уголь. Здесь нужен был свой храм. И 11 апреля 1758 года Походяшин обращается в Тобольскую духовную консисторию.

Он сообщил высоким духовным лицам, что Петропавловские заводы «начаты строением с марта и что при строении мастеровых и всякого звания людей, нынешнего лета находиться будет от пятисот и болше», что при дальнейшем строительстве заводов население будет увеличиваться, что заводы находятся на дальнем расстоянии от жилых мест, а значит «находящимся там людям по христианской должности ныне без священника никак невозможно, чтоб те християне без исповеди и без приобщения святых христовых тайн при окончании жизни того дара не лишились». А потому он намерен построить своим коштом, то есть на свои деньги, церковь во имя верховных апостолов Петра и Павла. А про живущих поблизости вогулов написал, что хотя и крещены, но за дальностью церквей и за редким приездом сюда священников «к содержанию христианского закона разуметь и понять не могут».

Походяшин просил разрешения построить «на первый случай» деревянную церковь, чтобы «в таковых бы местах православие размножилось» и, если будет разрешено, то причислить к Петропавловской церкви и новокрещенных вогул. А пока церковь будет строиться, определить сюда священника для «исповедывания болных и приобщения святых христовых тайн», которому он обязался производить денежное вознаграждение по 30 рублей в год.

Его доношение поступило в консисторию 27 апреля. А уже 4 мая префект Тобольской семинарии архимандрит Михаил и протопоп Василий Русанович подписали указ, по которому заказчику Верхотурского духовного правления протопопу Кириллу Яковлеву было приказано заложить церковь в Петропавловском заводе на «удобном безопасном и не водоподъемном месте». Строительство предписывалось производить по подобию «грекороссийских церквей с поспешением». Даже размеры надо было выдержать: восемь аршин в длину, четыре аршина в ширину и шесть аршин в высоту. Прочитав такое предписание, Походяшин улыбнулся: «Какие строгости!». В мыслях своих он уже видел будущее святое строение – высокое и светлое.

Пока церковь строится, исполнять церковные требы на строительстве было поручено священнику Христорождественской церкви Дерябинского погоста Ивану Епифаниеву. Он в это время вымаливал у Бога прощение в Верхотурском Николаевском монастыре за какую-то провинность. Здесь Походяшин и познакомился с ним перед тем, как уехать на Колонгу. Договорились, что в следующий раз они туда поедут вместе, а пока святому отцу там делать нечего. Два десятка крепких мужиков там валят лес, священник им  пока не требуется.

Последний снег уже сбегал ручьями по оврагам в просыпающуюся от зимней спячки Туру. Надо было ждать ледохода. Пора было встретиться с Григорием Посниковым, которого Походяшин нанял для поиска руды. Разговаривали за чашкой чая в  доме Походяшина.

— Приказано мне, Григорий, с нынешней весны приложить всекрайнее старание к сысканию удобных, кроме Колонги, мест к построению молотовых фабрик. Если найдём, можно будет даже две домны пустить. Леонтий считает, что руды найдено довольно, за что я тебе благодарен. А вот в медных рудах он благонадёжности не увидел.

— Знаю, Максим Михалыч, виделся я с ним прошлой осенью.

— Будет медная руда, можно будет плавильные печи ставить. Теперь только на тебя надёжа. Собирай мужиков и, не мешкая, отправляйся на север. Ищи, крепко ищи, Григорий. Найдёшь – будет нам всем удача. Харчей бери, сколько надо, всё оплачу. А летом на завод приезжай. Там и доложишь обо всём, что найдёшь.

Расставшись с Посниковым, Походяшин поспешил на Колонгу. К апрелю там уже было полно народу. По призыву хозяина и на его обещания хорошо платить за работу прибыли они из Верхотурья и окрестных селений уездного города, многие с  лошадьми. Были и нанятые им чердынские черносошенные крестьяне, работавшие по договору. С утра до ночи они валили деревья по окрестным берегам, очищали место для будущего пруда, рубили лес для жилья. Отдельно свозили лиственничные кряжи для будущей плотины. Задумана она была, как слоёный пирог: на глиняную подошву следовало класть два слоя лиственных стволов, а на них слой глины. На глину снова два слоя кряжей, снова глину и добрые стволы. Благо, глины по берегам Колонги и Истока было достаточно.

Дни стояли ясные. Хозяин поторапливал лесорубов, а сам с нетерпением ждал Савастьянова с Яковлевым. Они  прибыли 4 мая. Походяшин уже ночевал в своём новом доме на горе. Пока для него были срублены только изба да баня. Печи времянки сложили из камней, но топились они вполне прилично. Запахи свежего дерева перебивали запах дыма. Здесь и принял хозяин долгожданных посланцев Канцелярии. За ужином подробно обсудили, что им предстоит сделать. Решили, что недели две они присмотрят за строителями, а потом начнут отвод лесов для завода и мест трём новым железным рудникам на берегах Колонги. Позднее сделают расчёты и нарисуют планы. К августу должны управиться. Перед сном Максим Михайлович сказал как отрезал:

— Всё, мужики! Завтра начнём плотину ставить, и пусть Бог нам поможет!

Утром начали укладку первых брёвен плотины. Способная создать большой пруд водами Колонги, Лапчи и Истока, она должна была, по расчётам Ивана Савастьянова, обеспечить работу всех механизмов завода. Убедившись, что всё идёт как надо, Походяшин отбыл в Верхотурье.

Дни становились длиннее, и мужики стучали топорами и погоняли лошадей, подвозя глину допоздна. Плотина росла. Уже обозначился в ней прорез для слива воды на заводские колёса, а ниже плотины — стены доменного двора и молотовой фабрики.

Походяшин вернулся не один. Прибывший с ним протопоп Кирилл Яковлев как представитель Верхотурского духовного правления должен был заложить церковь. Для священника Ивана Епифаниева начиналась здесь новая служба. За перевод священника с хозяина взяли пошлину в два рубля, а за заложение церкви – рубль и тридцать копеек. «Расходы не велики, но сколько их ещё будет, пока строим!», — подумал Максим. Он всегда помнил наставления брата Петра о том, что копейка рубль бережёт. Помнил, как Петр ставил его на ноги: взял в компаньоны, научил вести весьма выгодные «откупные» дела, был строг — не забалуешь.

В присутствии хозяина на стройке никто не смел работать вполсилы. Да и без него трудились от зари до зари и без выходных. А потому после отдыха в день Петра и Павла дня закладки церкви ждали как праздника. И он наступил 7 июля. Утром все пришли на высокий левый берег Колонги. «Не водоподъёмное» место для церкви Иван Савастьянов предложил  в саженях тридцати от будущей плотины к северо-востоку. Воды тут никогда не бывало и быть не могло. А лучшее место над обрывом к речке по желанию Максима Михайловича оставили для будущего каменного храма. После молебна протопоп Кирилл благословил мужиков. Бойко застучали десятки топоров, и вскоре первые ряды лиственничных кряжей легли там, где надо. Тут же на берегу началась общая трапеза. Была выпивка и закуска, хозяин не поскупился. Пили, пели, веселились, день выдался на славу.

Иван Епифаниев ревностно следил за строительством. Выезжал в Вехотурье за оснащением и утварью, которые оплачивал хозяин. Нашёл резчиков по дереву. Чтобы не нарушить каноны иконостаса, согласовал с Верхотурским духовным управлением предложения хозяина и заказал образа иконописцам.

А пока на Колонге кипела работа, которой Максим Михайлович был доволен. Иван Савастьянов с Леонтием Яковлевым быстро нашли общий язык с мужиками. В присутствии на строительстве хозяина подгонять их не приходилось. Плотина росла, росли стены доменного корпуса и молотовой фабрики. Надо было решать, где взять лес на постройку мельничных колёс. Но леса для будущего завода ещё не были отведены. Какие они – неведомо. На отвод лесов Леонтий с помощником отправились 18 мая. Вернулись к празднику Петра и Павла. Их первого рапорта хозяин ждал с нетерпением:

— Лес, Максим Михайлович, в основном ельнишный и сосновый, часто с берёзой, мелкий, средний и крупный, с болотами, буреломами и гарями.

— И много гарей, Леонтий?

— Более десятка, наверное. Как закончим, так всё будет ясно.

— Много ли кедровников?

— Есть только на Атюсе, но мало. А почему о кедрачах спрашиваешь?

— Пора водяные колёса мастерить. Для них, Иван говорит, лучше кедра дерева не найти. Не обрадовал ты меня, Леонтий. Кедрача мало, где брать – ума не приложу! Жду Григория, может он чего подскажет. А как грани-то означили?

— Как всегда. Заложили в ямы угли и бересту, а на деревах вырезали литеры Г.Н.Л.П.П.З.М.П.З.

— И чего сии литеры скажут тем, кто их найдёт?

— Грань назначена лесам Петропавловского заводчика Максима Походяшина завода.

— Добро! Пусть не лезут, куда не положено.

— Да кому лезти-то, Михалыч? Вогуляки вреда не нанесут, а чужие здесь не ходят.

— И то верно!

Григорий Посников появился в тот же день, и не с пустыми руками. Его доклад очень обрадовал хозяина.

— С чем приехал, Григорий Никифорович?

— С добром, Максим Михайлович! Почти три десятка новых приисков нашли.

— Добро! А сколь из них медных?

— Восемнадцать.

— Неужель?

— Точно! И каменья с них взяли.

— Вот молодцы! Бери-ка бумагу да подробно опиши, как их найти. Вместе с каменьями отправлю опись в Верхотурье поверенному моему Ивану Хлепятину. Пусть озаботится срочно переслать в Канцелярию на пробы вместе с моим доношением.

Вспомнив про леса, спросил Григория:

— Не подскажешь ли, где кедровник большой?

Григорий ответил сразу:

— Знаю! Между речками Каквой и Лобвой. Добрый лес и много.

— Вот и хорошо. Там и возьмём.

— Как возьмёшь-то? Дороги нет. Есть только тропа вогульская и та до Каквы. Да и не твои там леса, Михалыч,  шум поднимут.

— Да кто поднимет-то? Где тропа, там и дорога, справимся. А пока в Москве

разберутся, что к чему, мы завод построим, и металл начнём плавить.  Пусть потом судят. В крайнем случае, Императрице челом бить буду, авось не казнит.

Леонтий вернулся на строящийся завод после отвода лесов в конце июля и сразу же принялся за составление лесных планов. А первые дни августа потратил на  расчёты потребностей завода в топливе. На всё про всё ушла ровно неделя. Второго августа все дела были закончены. Усталость давала о себе знать, и Походяшин посоветовал Яковлеву не торопиться с отъездом в Екатеринбург. Будто в воду глядел, что Леонтий скоро ему вновь потребен будет. Ивану Савастьянову торопиться было не надо. По приказу Канцелярии он оставался у Походяшина до конца строительства плотины и заводских водоналивных колёс. Никто не мог знать, что не пройдёт и года, как похоронят первого строителя здесь, в североуральской земле. И останутся о нём только память да недолгая скорбь его родных и малолетних детей. А пока августовским тёплым вечером, когда в чёрном небе над головой ярко светили звёзды Лебедя, летевшего вдоль Млечного пути, во дворе у каменки за чаем  говорили о завершённом.

— Это сколь же лесов нарезал ты мне, Леонтий?

— Более девятисот квадратных, Максим Михайлович. С гаревыми, болотными и безлесными местами.

— На кой чёрт мне болота! Скажи, сколько леса на уголь сжечь можно?

— Примерно с 780 квадратных вёрст.

— За какой срок?

— За шестьдесят лет, как для всех новостроящихся заводов.

— А на что рассчитывал?

— На всё, что тебе разрешили ставить: на две домны, пять кричных молотов и три медеплавиленные печки, на гермахерский, штыковой, колотушечный и гвоздильный горны, на два сталеукладных горна, горн литейного дела и горн якорный. Так?

— Вроде так поначалу, а дальше видно будет. Но кроме угля много других расходов, ты всё учёл?

— На распиловку в тёс и на обжиг руды учёл. Берёза пойдёт на молотовища, клинья, долонки, на долонные стойки, разные поделки, гнеты и втулки. На  крепления шахт и штолен в рудниках на тот же срок. Может чего забыл?

— Да вроде ничего, молодец! А можешь ли сказать, сколь всего дерёв изведём за шестьдесят лет?

— Где-то под двести с лишним тысяч.

— Ну, брат, мастак ты считать-то. Только мне шестьдесят лет не протянуть, сыновья продолжат, если дело наше пойдёт. Дай-то Бог!

— Угля потребуется много. Где людей возьмёшь на выжиг?

— Здесь взять негде. Бог даст, Сенат разрешит приписать крестьян из Чердынского уезду.

— Далековато. Прямой дороги через горы нету. Если припишут, то ходить им до завода через Соликамск до Верхотурья по государевой Бабиновской дороге.

— Выходит так. Но дорогу на Чердынь я сделаю. А сколько приписных потребуется, можешь сказать?

— По моим расчётам, как Полевскому или Сысертскому заводу, тебе на год потребуется более тридцати восьми тысяч коробов угля. Выходит только на выжиг около четырёх сотен людей надо будет.

— Это с чего ты взял?

— А с того, что нормы на одного выжигальщика в год на разных заводах сейчас от семидесяти до ста коробов в год. А ведь ещё на вывозку и на заготовку куренных дров люди потребуются. Смекаешь, в какую копеечку тебе это влетит?

— Знаю, да только отступать не намерен я, Леонтий. Сам посуди, крестьянину осенью и зимой дома делать нечего. Значит, в сентябре и октябре он мне уголь выжигает, а потом всю зиму с куреней его вывозит на завод. И возвращается домой, в свой стан. Вот только с заготовкой куренных дров с конца мая до конца июня, как положено, не просто будет.

— Это почему?

— У всех весенняя страда, не до моих забот. А силой погонят — возмущаться будут, и на завод не пойдут.

— Тогда крепостных купи и пересели.

— Купил бы, да вряд ли кто продаст. Но поживём – увидим, если живы будем. Давай-ка, Леонтий, к отъезду готовиться. Я с тобой до дому доеду. Только чует моё сердце, что тебе недолго отдыхать придётся.

— Это почему же?

— А мои люди по лесам неотступно руду ищут, и уж будь уверен, найдут. А как найдут, придётся тебе прииски новые осмотреть. Никому другому  не доверю. Я так и сказал в Канцелярии. Ослушаться они вряд ли посмеют.

— Ох, и строг ты, Максим Михайлович!

До Верхотурья они доехали всё той же дорогой, вдоль Сосьвы через Алапаевские заводы. Расстались, но, как оказалось, ненадолго.

Дела баронские

Дома Максима Михайловича Походяшина ждал сюрприз. К нему пожаловал ни кто-нибудь, а посланец самого господина Строганова.

— Фёдор Ваулин, — представился гость. — Приказчик канцелярии  Новоусольских промыслов двора ея Императорского Величества действительного камер-юнкера, владельца Пермских соляных промыслов, известного вам барона Александра Сергеевича.

— Как же, как же, знаю, наслышан про господина твоего. Проходи, гостем будешь.

Разговор продолжили за накрытым столом в одной из многих комнат большого хозяйского дома. Максим Михайлович не удержался от иронии:

— Чем же прогневал я твоего хозяина? Через хребет на его земли вроде ногой не ступал, а мои владения к востоку от хребта на порожних землях государственных.

— Что ты, что ты, уважаемый Максим Михайлович, не об этом речь!

— Так об чём же?

Тут поведал гость хозяину рассказ почти невероятный. Что просил-де  господин барон Ваулина деликатно выведать у Походяшина, не уступит ли он его высокородию в вечное владение рудные прииски вверх по речкам Лямбе и Оленьей, что в Вагран впадают, поскольку намерен он там свой завод построить.

Максим Михайлович был немало удивлён, однако слушал гостя внимательно. Он слышал о намерениях барона строить железоделательные заводы. Видимо, после семейных скандалов с разделом земель тот ищет возможности наполнить опустевший кошелёк. Но не думал, что сосед столь внимательно следит за его успехами. Вот ведь как-то узнал про его новые прииски на притоках Ваграна!

— Однако удивил ты меня, Фёдор. Надо подумать,– закончил разговор Походяшин. Договорились встретиться через два-три дня.

Неделя была хлопотной для Походяшина. Прибывали с докладами искатели приисков по речкам, впадающим в Лялю, и другим местам, и поисковики мест, удобных для построения молотовых фабрик на других речках. Новых рудных мест набралось двадцать пять. Разведать их надёжность мог только Леонтий Яковлев, уже отъехавший в Екатеринбург. Надо было его вернуть как можно скорее, что и сделал Максим Михайлович, снарядив вослед Леонтию верхового. У него не было сомнений, что  поступает правильно, что в Канцелярии главного заводов правления его непременно поймут и необходимые указы примут. Всю работу с поисковиками он поручил своему поверенному Ивану Хлепятину. Тот должен был собрать и записать сведения о каждом прииске: что за руда, где именно находится, насколько каждый прииск разработан. А потом встретить и отправить на освидетельствование приисков Яковлева. Сам же Максим Михайлович держал совет со старшим сыном о том, что ответить барону Строганову.

Василий уже давно крепко стоял на ногах, успешно вёл свои торговые дела, имел много полезных знакомых.

— Что посоветуешь, сынок? – спросил отец, рассказав о необычной просьбе барона.

— Не мне тебя учить, отец. Ты и сам прекрасно понимаешь, что с такими соседями надо жить дружно.

— Выходит, уступать?

— Надо уступать. Но что мы будем иметь от него кроме благодарности?

— Руды железной от Колонги недалеко найдено немало, можно и уступить. Не жалко и медных приисков по Лямбе и Оленьей, слишком они далеки от завода, да и дороги туда пока хорошей нет. А новые железные руды там же найдёт, пусть себе и забирает.

— И это всё? Не слишком ли просто?

— Ты прав, Василий. Негоже простодушничать в таком деле. Думаю, надо договориться, чтобы никто из приказчиков или других служителей барона не искал руды вверх по речке Серебрянке. И чтобы уже в найденные там ими же прииски барон не вступался и других приисков там не производил. Есть там медная руда, я уверен. Не всё выбрал Лялинский завод.

— Справедливо, но в чём будет твоя выгода, отец?

— Сам знаешь и видишь: завод построить – не в гости сходить, поворачиваться надо. Сдаётся мне, не всё так гладко у барона, чтоб без задержек завод построить. Поживём – увидим. Не управится в срок, заберу всё обратно. Так и запишу в уступном письме. А ты снаряди Леонтия на осмотр новых приисков. Дай ему всё, что нужно.

— Сделаю, отец, не сомневайся.

— Ты когда хлеб на Колонгу отправил?

— Так ещё неделю назад.

— Сколь там муки?

— Не меньше ста пудов. До зимы, надеюсь, хватит.

— Со старым запасом может и хватит, а может, и нет. Люди всё прибывают.

— Сподручней бы зерном отправлять.

— Верно. Если к зиме мельницу построим, будем и зерном.

За всякими неотложными делами дни летели, как птицы. Домой Походяшин возвращался поздно. По утрам жена едва успевала с ним двумя-тремя словами перекинуться. Беззлобно ворчала: «Заварил себе кашу и семью забыл! Дочь Устинья уж невестится, а тебе всё не до нас». Ей ли было не знать, что иначе её дорогой Максим жить не научился. Себя не жалел и другим житья спокойного не давал.

Пора было дать ответ Ваулину. Встретились как и в первый раз в доме Походяшина.

— Отгадай, чего я надумал? – спросил Походяшин гостя.

— Думаю, не откажешь соседу, Максим Михайлович.

— Верно считаешь, с соседями надо дружить. И надо оформить это дело, как положено. Александру Сергеевичу уступную бумагу напишу и в Канцелярию о том доложу. И ты за чернила садись. Проси у Канцелярии, чтобы рудники те и место осмотрели Яковлев с Савастьяновым, пока они в моём распоряжении.

Подвинув Ваулину стопку дорогой бумаги, Максим Михайлович сел за написание доношения в Канцелярию и уступного письма для барона. Ровным, хорошо поставленным  почерком он выводил скрипучим гусиным пером: «…Сего 1758 года августа 26 дня по добровольному моему Походяшина желанию уступил я двора Ея Императорского Величества действительному камер юнкеру его высокородию господину барону Александру Сергеевичу Строганову приисканные моим коштом…».

Назвав всё, о чём просил барон, Походяшин закончил: «Если же паче чаяния его высокородие господин барон в оные рудники в производство и в строение завода зачем либо вступить не пожелает, то оных рудников кроме меня Походяшина иным на сторону никому не отдавать, но возвратить обратно ко мне». И аккуратно расписался.

Не привыкший к частому писанию, рядом пыхтел Ваулин, то и дело сверяя свою писанину с бумагами Походяшина. Получалось очень даже похоже:

«Сего 1758 года августа 26 дня сибирской губернии города Верхотурья купец и новой медных и железных заводов заводчик Максим Михайлович Походяшин уступил его высокородию господину барону в вечное владение прииски… и своей руки обязательное письмо дал, которое подлинное при сем прилагается». И далее главную просьбу к Канцелярии: «… ундершихтмейстеру Леонтию Яковлеву  ныне указом милостиво приказать уступленные медные и железные прииски и под заводское строение на Вагране реке обысканное место и леса плотинному мастеру Савастьянову освидетельствовать и описать и на чертежи положить…».

Присыпав письмо мелом, Ваулин передал его Походяшину. Тот перечитал и кивком головы одобрил. Стол уже был накрыт, сделку отметили, как положено. Прощаясь, Походяшин сказал Ваулину:

— Ты, Фёдор, домой не спеши. Вернусь с Екатеринбурга, поедешь со мной на Колонгу.

— Да зачем же? – возразил Ваулин.

— А затем, что кроме моих людей никто тебе надёжность тех рудников не определит, сам во всём и убедишься.

—  Договорились!

Отходя ко сну, Максим Михайлович ещё и ещё раз спрашивал себя, правильно ли он поступил. Пришёл к выводу, что всё сделал верно. И уж совсем засыпая, подумал: «Посмотрим, как барон сумеет развернуться. Ишь ты, завод ему понадобился! Ведь туда и дороги-то из Соли Камской нет! Говорят, раньше ходили через те места на Вагран ушкуйники, да когда это было-то! Все тропы быльём поросли».

Как в воду глядел новоявленный горнозаводчик. Через десять лет их интересы вновь столкнутся в урочище Баронском. Мало того, сторонники Походяшина и люди барона сойдутся там врукопашную.

На следующий день, прежде чем выехать в Канцелярию, Походяшин встретился с  Яковлевым. Леонтий только что вернулся с дороги на Екатеринбург, где его догнал вестовой.

— Как жив, Леонтий Фёдорович?

— Вашими молитвами, Максим Михайлович!

— Хлепятина видел?

— Встретились. Про сюрприз ваш знаю. Сдаётся, не вылезти мне из тайги до выпадения снега. Иван опись готовит. Как подготовит, сразу отправлюсь на прииски. Боюсь Канцелярию прогневать, Максим Михайлович. Ведь без указа поеду.

— Не переживай, Леонтий. Я всё улажу. А как прииски осмотришь, сразу на Колонгу спеши. Думаю, работу для тебя мои люди, что по речкам рыщут, к тому времени обязательно подготовят. Василий, сын мой, всё что надо тебе даст. Удачи нам!

В тот же день Походяшин отбыл в Екатеринбург.

Второго сентября он  прибыл в Канцелярию. И конечно не с пустыми руками да бумагами. В присутствии (в конторе, где работали офицеры) встретили его, как всегда, с интересом. Уж очень горячо взялся верхотурский купец за новое дело. Наверняка и сегодня какой-нибудь сюрприз преподнесёт.

— С чем пожаловал, Максим Михайлович? – приветствовал Походяшина  Егор Арцыбашев.

— С добром, господа офицеры, с добром!

— Для кого добро-то припас, если не секрет? – спросил Степан Владычин.

— Для барона Строганова и для вас, дорогие.

Выложив на стол бумаги, Максим Михайлович изложил цель своего приезда. Прежде всего он пояснил мотивы задержки Яковлева. Особых возражений на его самовольные действия не последовало. Срочных заказов в лабораторию не поступало, можно было обойтись без старшего пробователя, каким был Яковлев. За оформлением протокола время, казалось, остановилось. Наконец Походяшин получил на руки указ для Леонтия за подписью всех четырёх членов присутствия.

Стрелки солидных напольных часов неумолимо приближались к 12, когда офицеры  могли идти по домам.  Тут гость и предложил закрыться на ключ и перекусить тем, что жена собрала ему в дорогу. Возражать никто не стал. С хлебосольством купца уже все были знакомы. С каждым его приездом члены присутствия обычно на время забывали свои ссоры и споры. Что говорить, любили офицеры вкусно поесть и выпить за чужой счёт. Дело барона Строганова решили перенести на завтра.

Наутро процедура повторилась. Походяшин предъявил своё уступное письмо для Строганова. Коллежский секретарь Елисей Верёвкин снял с него копию, а вместо отдельного указа для Яковлева и Савастьянова, не мудрствуя, дописал в журнале протоколов: велеть им  «по указанным рудным приискам и под завод место требуемое свидетельство и описание с чертежами учинить».

За обедом обменялись новостями. Оказалось, неделю назад в Екатеринбурге впервые заложили каменный храм — во имя Святой Великомученицы Екатерины, небесной покровительницы города. В Верхотурье за последний месяц ничего существенного не произошло, поэтому с интересом выслушали рассказ о делах на Колонге. Под очередную стопку походяшинской крепкой водки с удовольствием перемыли косточки барону Строганову. На том и разошлись, пожелав друг другу успехов.

Максиму было жаль дней, потраченных на трапезничество с офицерами. Все мысли его были там, на Колонге. Но как отступить от веками сложившихся в России традиций? Он ещё помнил времена, когда за взятки чиновников жестоко наказывали. Мздоимство считалось  большим преступлением. За него и в тюрьму сажали, плетьми и батогами нещадно били. Но после смерти императора Петра всё возвратилось на круги своя. Средств на оплату служащих у государства как всегда не хватало. Канцелярские крысы были вечно голодны. А потому побочные доходы от мзды с челобитчиков порой были единственным способом их существования. Офицеры Канцелярии, конечно, голодными не сидели, не нищенствовали. Но и от побочных доходов не бежали.

Максим Михайлович познакомился с ними, когда с купцом Власьевским  затеял в Сибири завод строить. Секретарём Канцелярии был подслеповатый Евдоким Яковлев. Помощником ему поставили Алексея Порецкого. Не первый год служил в присутствии Степан Владычин. Егор Арцыбашев появился здесь недавно, в феврале нынешнего, 1758 года. Он был главным членом присутствия, хоть все они были офицерами одного ранга – асессоры (майоры). Кстати, немолодыми.

Дела офицеры вели исправно. Не дай бог от Регламента отступить! Без разрешения Берг-коллегии ни один заводчик и чихнуть не мог. А разрешение мог получить лишь после разбора дел в Канцелярии. Максима немало злило, что про каждый чих надо было в Канцелярию докладывать и получать на то указ. Но он был бессилен что-либо изменить. Власть горного ведомства на Урале была очень велика, почти беспредельна.

Хоть и жаль было времени, но встречей Максим остался доволен. Водки им ещё на неделю хватит. Уж чего-чего, а этого добра было не занимать. Бывшие его винокуренные заводы работали исправно. Не побрезгуют офицеры вяленой рыбой и окорочками. После дел в Канцелярии походяшинская коляска заметно полегчала, и молодая лошадка весело несла Максима Михайловича с его домашним слугой по Верхотурскому тракту.

Как ни просила жена, но дома в Верхотурье он задерживаться не стал. Вернув Фёдору Ваулину уступное письмо для барона, предложил ему немедля отправиться вместе на Колонгу. Однако Фёдор решил отвезти письмо барону, пообещав встретить посланцев Канцелярии на Вагране, на месте будущего завода. Бросив вослед ему недовольно «Хозяин – барин!», Походяшин погнал коней на север.

И правильно сделал. Потому что на Колонге его уже ждали Леонтий Яковлев и Григорий Посников. Леонтий только что прибыл с приисков, указанных ему Хлепятиным. А Григорию с товарищами нужен был харч, которым он запасся на строительстве перед очередной отправкой в тайгу. Встреча, как всегда, была дружеской и деловой.

— Чем обрадуешь, Григорий Никифорович? – спросил хозяин, крепко пожимая руку главному своему поисковику.

— Нашли два места, Максим Михайлович. А годные они для строительства фабрик или нет, ему с Иваном решать, — кивнул он в сторону Леонтия.

— И где же эти места?

— На Нясьме и Павде.

— Ну вот, что я тебе говорил! – хлопнув Леонтия по плечу, радостно воскликнул Походяшин. – Вот тебе с Иваном и работа поспела. Указ я вам привёз. Спешите, ребята! Нас ждут великие дела!

Отправив Яковлева с Савастьяновым на осмотр найденных Посниковым мест и тамошних лесов, Походяшин с головой окунулся в строительство. Вникал во всё, что

происходило вокруг. Сам подбирал мужиков в ватаги для новых работ, а самых опытных ставил во главе. Сам разговаривал с новичками, появившимися в его отсутствие. Случалось, сам брался за топор и вожжи. На месте его было не удержать. Утром он  появлялся на самой высокой точке правого берега, где строили  ветряк для помола муки, а днём находили его на левом, у строящегося храма. То он ругал мужиков на конюшне за то, что сено до сих пор с лугов не вывезли, то сам брался за ручки голландских пил, где из сосновых кряжей готовили доски для крыш и плахи для полов.

Работа кипела на обоих берегах. На левом строили казармы и дома для  житья. Бревенчатые стены казарм забирали в столбы, дома рубили в обло и стены сразу ставили на мох. На правом сооружали то, что нужно было для завода. Ни на час не прекращалась работа на плотине. В повозках с двумя колёсами с берегов Колонги везли сюда глину. Вываливали её на очередной настил из лиственниц, что вырубали на будущем дне пруда и берегах, и уплотняли тяжёлыми ручными пестами. Вновь накатывали на глину лиственничные кряжи и снова везли глину, начиная всё заново.

Колонга ещё не была заперта и вольно несла свои воды через  уже обозначенный в плотине прорез для спуска лишней воды весной. А там, где должен был появиться прорез для слива воды на водяные колёса, мужики пока ещё били сваи для затворов и укрепления стен свинками – квадратными срубами. Шёл сентябрь, и хозяин с тревогой говорил мужикам о том, что надо бы поспешить, до морозов закрыть Колонгу, чтобы накапливать воду. Но было похоже, что сделать это вряд ли удастся. Рук и времени явно не хватало.

Плотину строили так, как придумал основатель Екатеринбурга генерал В.И. Геннин, и как строили всюду на Урале. Однако была в ней особенность, которую позднее подметил академик П.С.Паллас, посетив Петропавловский завод во время своего путешествия по Уралу. Он написал: «Весьма разумно сделали, употребив на водяное строение лиственничное дерево, которое в воде почти неистлеваемо, надобно желать,

чтобы везде, где только можно, сему последовали примеру». Была ли в том заслуга Ивана Савастьянова или самого Походяшина – неведомо. Может, сама природа подсказала использовать тяжёлые не сгнивающие лиственничные кряжи в теле плотины и в свинках — срубах. Ведь лиственниц в округе было немеряно.

Яковлев с Савастьяновым вернулись на Колонгу 20 сентября с хорошими вестями. Место для завода на речке Павде оказалось, по их мнению, лучше, чем на Нясьме. Разлив пруда по ней будет немалый, и, как позднее они написали в отчёте, «по водяной силе возможно устроить и в действии содержать 8 молотов». Лесов там было достаточно, под пашни и сенокосы места имелись, хоть и «не весьма довольно». Но от строящегося Петропавловского завода это было не близко – в 110 верстах. Строить там фабрику и возить туда на перековку чугунные крицы будет весьма накладно. Нужен лучший вариант. И он, кажется, появился.

— Знаешь, Леонтий, — обратился Максим Михайлович к Яковлеву, — мои люди вернулись с речки Турьи и говорят, что там есть место весьма удобное для пруда и молотовой фабрики.

— Далеко ли?

— Отсюда сорок вёрст на полдневую сторону. Надо бы вам с Иваном его осмотреть. Но прежде придётся тебе, Леонтий, железному руднику на Колонге дистанцию отвести и пробу взять, он хорошо разработан. И три медных прииска осмотреть. Это недалеко от известных тебе приисков. Мужики покажут. Сегодня и выезжай, за пару дней постарайся управиться.

— Чего так спешно?

— Поедете с Иваном искать место под завод Строганову. Будь он неладен, не до него сейчас, но указ, на сей счёт, я с Канцелярии привёз. Там баронский приказчик Фёдор Ваулин со своими людьми вас да Григория давно ждёт. Наверно уж всю водку свою вылакали от безделья. Поезжай с Богом, Леонтий!

Леонтий задание выполнил, железному руднику дистанцию назначил. В полторы версты от второго уже осмотренного им же летом рудника на правом берегу в ста саженях от Колонги рудник оказался действительно хорошо разработан. В мелком сосновом лесу руды было наломано на 20 саженей в длину и 10 в ширину. А вот медные прииски шурфами были пока плохо разработаны и надежды не подавали. Хотя в одном из них была жила с самородной медью в белом кварце толщиной в вершок. На всякий случай у тех шурфов Леонтий вырезал на деревьях литеры «П.М.Р.З.М.П.С.О.П.Л.Я. 1758 года сентября». Что означало «прииски медной руды заводчика Максима Походяшина свидетельствовал и описал пробователь Леонтий Яковлев».

Через пару дней Леонтий с Иваном уже гнали коней на запад к рудникам, уступленным барону Строганову. Теперь им предстояло найти место для плотины будущего баронского завода на Вагране, описать тамошние леса и определить надёжность приисков, которые покажет Григорий Посников. Выехали рано, как чуть рассвело. Траву вдоль дороги и грязь на тропе уже задел утренний  морозец. Изрядно измотанный летними скитаниями по тайге Леонтий молча ехал сзади Ивана, стараясь не отставать. Порой даже подрёмывал в седле, склонив голову на грудь. Несколько раз встретили двуколки (колыжки) — двухколёсные повозки с лошадьми, на которых мужики везли на завод горновой камень для строящейся домны. К обеду прибыли на речку Лямбу, катившую воды свои в Вагран с левой стороны. На берегу весело потрескивал костёр, в котле над огнём что-то булькало.

— Здорово были! – приветствовал их Федор Ваулин, помогая слезть с лошадей.

— Почему один? Где же люди твои? – пожимая руку приказчику, спросил Леонтий.

— Отпустил я их домой. Харчи кончились, хлеба нет, и работы им нет. Чего держать-то зря? Пошишкарили, орехов набрали и уехали.

— Как это работы нет? А кто прииски разработает, чтоб я смог надёжность их определить?

— А где те прииски-то? Ведь Посников здесь не появлялся, хоть Походяшин ему о том наказал и мне обещал!

— Худо! Выходит, не успел Григорий Никифорович, где-то блудит по тайге без дорог.

— Может, перекусим чего? – предложил Иван.

— У меня уха готова, прошу к костру! – пригласил Фёдор.

В тот день никуда не ездили, осматривали окрестности. И немало дивились красоте места. Ниже устья Лямбы, всего в одной версте на левом берегу Ваграна распростёрся прекрасный ровный луг, на котором росли несколько одиноких кедрачей. Кедры же стерегли луг с севера. К сожалению, вверх по Ваграну на правой стороне и вниз на левой, было немало горельника. Но это не испортило общего впечатления от увиденного.

Место для завода определили на другой день: по течению Ваграна ниже луга между отлогими мысами на берегах. Здесь, по мнению Ивана Савастьянова, можно было ставить плотину. Вода зальёт луг, поднимется выше Лямбы и, по его подсчётам после измерения течения реки, силой своей сможет дать жизнь двум домнам и двенадцати кричным молотам. В тот вечер Леонтий записал в журнале: «При месте по течению на левой стороне на сосне впредь для знания вырезан литер М.П.З.Г.Б.А.С. 1758 г. Сентябрь 23 число», которые значат «Место под строение завода господина барона Александра Строганова».

— Хороший завод намечается, — заметил Иван за ужином.

— Если будет что в домнах плавить, – продолжил  Леонтий. – Вот осмотрим прииски, тогда и выводы можно сделать. Давай-ка спать, Иван. Завтра  дальний путь предстоит.

Три дня (с 25 по 27 сентября) они потратили на осмотр ближайших лесов. На полдневую сторону до Нясьпинского озера и до истоков Ваграна и Сосьвы леса были смешанными: с сосной, берёзой, елью и даже кедром. На углежжение и все прочие дела их вполне хватало. Леонтий записал про те леса в отчёте: «На 60-летнее содержание к оному заводу уповаемо быть с удовольством». От вершин Поясового Камня до самого Улса, — реки, на которой Походяшин наметил построить пристань, простёрлось настоящее зелёное море. Это были богатые ельничные и кедровые леса.

Вечером у огня делились впечатлениями.

— Жаль, гарей по речкам вогранским много, — заметил Иван.

— Да, на брусья и стойки дерёв тут мало, — согласился Леонтий. – Но за речкой Лямбою в трёх верстах вполне хватает.

День уходил. Солнце село в тучи, которые ветер принёс с Поясового Камня. Заметно похолодало.

— Кабы снег не выпал. Не видать нам тогда никаких приисков, — ворчал Фёдор Ваулин. – Неужели и завтра Посникова не будет?

Снег повалил ночью и к утру преобразил всё вокруг. Мокрые хлопья облепили  берёзы с неопавшими листьями и разлапистые ели, нижние ветки которых свисали почти до земли. К полудню, когда появился Посников с товарищами, снежный покров был уже не менее трёх четвертей аршина. Но отменить показ приисков Григорий Никифорович не мог. Что он и сделал в тот же день, выполняя приказ Походяшина. Вблизи уступленного барону Строганову железного прииска показал ещё четыре таких же, найденных неделю назад. К великому сожалению Фёдора Ваулина сказать что-либо об их надёжности Леонтий Яковлев был не в силах. Мало разработанные шурфы завалило снегом.

Утром прощались с Ваулиным. Разлили водку по медным кружкам.

— Будь здоров, Фёдор Митрич! Бог даст, может, встретимся, — сказал Леонтий.

– Не поминай нас лихом! – добавил Иван, пожимая руку приказчику.

Глядя им вослед, Фёдор, конечно, не мог предположить, что посланцев Канцелярии он уже никогда не увидит. Что судьба уготовила им трагический конец, а ему – немалые труды. В том числе на месте, которое они только что покинули.

Меж тем выпавший снег через пару дней растаял, и это позволило посланцам Канцелярии выполнить последнее в этом году поручение Походяшина: всю первую неделю октября Леонтий Яковлев с Иваном Савастьяновым осматривали место под завод на реке Турье, найденное посыльными Походяшина, и те окрестные леса. Место в сорока верстах на полдень от строящегося Петропавловского завода оказалось, как записал в отчёте Леонтий, «к построению молотовых фабрик способное, и по водяной силе возможно построить и содержать в действии 8 молотов». И лесов было достаточно. А на сорок вёрст вокруг никто, кроме ясашного вогулятина Дмитрия Антипкина, не жил. И если завод там Походяшин построит, то никому он не помешает.

А Леонтий ещё успел четыре рудника обследовать и пробы с них взять. В том числе медный на левом берегу Турьи, оказавшийся безнадёжным. Это была первая разведка богатейших Турьинских рудников, сделавших Походяшина медным королём России. А после этого уставший как никогда от столь длительной командировки, Леонтий Фёдорович, наконец, выехал в Екатеринбург и прибыл в Канцелярию 23 ноября.

Прибыл с почтой от Походяшина, с рапортом и чертежами осмотренных рудников и рудными каменьями для проб. Ведь перед его отъездом, окрылённый находкой удобного места под завод на реке Турье, Максим Михайлович немедля сел за  письмо с доношением в Канцелярию. В нём было три просьбы. Главная — разрешить ему построить на речке Турье завод для перековки выплавляемого «при Петропавловском заводе» чугуна в железо. Но и удобные для построения заводов места на речках Нясме и Павде записать за ним и другим не отводить, «ибо на отыскание их и к ним рудников медных и железных  за минувшие два года он истратил немало собственных средств, и ныне для отыскания  руд около тех мест нарочно посланные им люди находятся».

Ещё он просил разрешить установить надёжность бывших рудников казённого Лялинского завода, и если руды в них есть, рудники за ним записать и работу  в них дозволить, а железные и чугунные припасы, которые на Лялинском заводе «имеются и лежат праздно», отдать ему «по истинным ценам». Кроме того, просил он принять отысканных им людей для обучения ковке полосового железа на Верхисетский или Екатеринбургский заводы, а на Пермских заводах плавильному уставщику Федору Яковлеву (отцу Леонтия Яковлева) обучить  плавке меди, «чтоб вперед к содержанию Петропавловского завода достойными мастерами быть могли»,  обучать их за счёт казны, ибо позднее они будут работать в пользу тех же заводов.

Канцелярия не заставила себя ждать: 8 декабря она издала указ, по которому  Походяшину разрешили всё, что просил. Разрешили строить молотовую фабрику на Турье и удобное место на Павде за ним закрепили, но потребовали, чтобы свои железные рудники в том краю он основательно разработал для выяснения их благонадёжности. Послать в Екатеринбург учиться ковать железо он мог пятерых, а учиться плавить медь к известному и всеми признанному мастеру Пермских заводов Фёдору Яковлеву мог направить трёх своих вольных людей.

Но на всё это надо было ждать разрешение Берг-коллегии. А пока суть да дело, потребовали офицеры от Походяшина «имянной реестр немедленно», чтоб времени зря не терял и сообщил в Канцелярию, кого именно готов послать на обучение. Неделя ушла у них на снятие копий с отчётов и чертежей и написание собственного доношения в Берг-коллегию да указания Пермскому горному правлению относительно Яковлева. Все бумаги 16 декабря для Походяшина принял и за них расписался племянник поверенного Ивана Хлепятина Дмитрий Хлепятин, теперь служивший у Походяшина. По настоянию ли дядьки своего, или понравился Максиму Михайловичу его новый служитель, посадский Соли Камской, но хозяин решил направить Дмитрия учиться медеплавильному делу. Ведь недавно он со старанием учился и обучился пробирному делу и должен был выехать на Язагашский завод, да вот не случилось. Так пусть здесь себя проявит.

Столь хлопотный для Походяшина 1758 год подходил к концу. Итоги  его могли порадовать. Ведь все требования Канцелярии Максим Михайлович выполнил. И за дела на Колонге, наверное, можно было быть спокойным. Перед отъездом  домой он долго беседовал со своим поверенным Иваном Хлепятиным.

— На тебя, Иван, хозяйство оставляю, больше не на кого. Иван Савастьянов за постройкой жительских домов и фабрики присмотрит, а командовать всем тебе.

— Понял, Максим Михайлович. Домой едешь?

— Так Рождество же, грех дома не быть. Но и здесь без хозяина быть не должно. Земля застыла, лесные дела на носу.

— Что прикажешь?

— Листвень валить надобно, чтоб на плотину хватило. Дома рубить без устали и храм под крышу к весне подвести. А ещё для важного дела материала нет.

— Ты про колёса что ли?

—  Про колёса. После Рождества направь ватагу мужиков с лошадьми за кедрачом. Григорий знает куда. Пусть валят и сразу вывозят. Видимо, не раз придётся съездить, разом не вывезти. И за вывозкой камня для домны следи, чтоб не болтались здесь зря коноводы. Хоть дорога до Лямбы пока ни пешему проходу, ни конному проезду, а вывозить надобно без остановки. За домну я спокоен: Тарас Швейкин своё дело знает, спуску не даст.

— Так ведь под молоты и меха готовить надо.

— Верно говоришь. Ох, как пильная мельница нужна! Но пока руками пилить и пилить сосну на доски! Чаще меняй там мужиков, чтоб меньше уставали, быстрей дело будет. А за меха не беспокойся, Вася Кострыгин ватагу столяров собрал добрую. Будут доски, будут и меха. Хлеб расходуй экономно, а не хватит — до весны довезём. Овса для коней должно хватить, и сена на ползимы хватит точно.

— Не ужель до весны не появишься, Максим Михайлович?

— Бог даст, появлюсь. Только мне сейчас главная забота — послать людей на учёбу. Кого наметил, отказались. Поеду искать. А ты, как мороз крепчать будет, отпусти на неделю в свои дома тех, у кого одёжка слабая. Пусть отдохнут да утеплятся, всё больше пользы от них. Не дай Бог, заболеют.

— Сделаю, Максим Михайлович.

— Живи здесь, в моём дому. Отсюда всё видно: кто рьян, кто пьян, кому доски пилить, кому морду бить. Но это к слову. Будь осторожен с ухарями. Еже ли кто шибко задираться будет, вернусь – разберёмся. А сам не смей, мне твоя жизнь дороже!

— Заложить тебе санки, Максим Михайлович?

— Не надо, с мужиками доеду.

Утром хозяин выехал в Верхотурье.

Год новых решений

Праздники в доме Походяшиных всегда отмечали шумно и весело. Максим Михайлович любил свой дом и гордился им. Деревянная громадина в тридцать комнат с отдельными строениями, где помещались кухня, службы и скотный двор, занимали целый квартал. Мебель хозяин подбирал сам: что-то привёз из Тобольска, а кое-что заказывал лучшим столярам Екатеринбурга и Верхотурья. В прекрасно меблированных комнатах не стыдно было принимать самых высоких гостей. Придёт время, даже генерал-губернатор Сибири Денис Иванович Чичерин не раз у него будет останавливаться. Да и сам хозяин будет бывать у губернатора в Тобольске, куда придётся возить подарки большим чиновникам. Ни в одной из комнат не повторялись обои. В зале, где стояла ёлка и веселилась малышня, был даже паркет. Максим привёз его из Екатеринбурга.

На Рождество и новый 1759 год собрались, как всегда, дружно. Приехали старший брат Пётр с женой Анной Ивановной, старший сын Василий, сын Михаил с женой Евдокией и детьми, племянник Василий с молодой женой Евдокией — дочерью тобольского купца. Жена, взрослая дочь Устя, заметно подросший сын Николка – все домашние видели, что хозяин приехал в прекрасном настроении, и старались всячески ему подыграть.  Не было и дня, чтоб кто-нибудь ни приходил для поздравлений и благодарностей. Хозяин обходился с ними без особых церемоний. Не очень-то заботился, в чём таких гостей встретить и как принять. Угощал щедро, с удовольствием пил с ними хоть чай, хоть водку. Он не любил ходить в гости. Куда приятней было чувствовать себя центром весёлой домашней кутерьмы. Порой в загуле с утра забывал даже одеться; так и ходил по двору и дому в нагольном тулупе, смущая дворовых. Однако матушку Покровского женского монастыря, что пришла поблагодарить за помощь, встретил, как подобает, церемонно и уважительно. Всё, что касалось церкви, было для него, можно сказать, глубоко личным и семейным. Ведь род его шёл от священнослужителя.

Наконец, праздники закончились. Пора было обсудить свои дела по-семейному,  разумеется, без женщин. Василий и Михаил слушали отца внимательно. Отодвинув ковш с капустным рассолом, Максим Михайлович начал издалека:

— Скажи, Михаил, ты долго ещё мелочами будешь промышлять?

— Ты о чём, отец?

— Ты ведь не коробейник. Пора серьёзным делом заняться.

Михаил вопросительно посмотрел на отца, на брата.

— Что ты имеешь в виду? – спросил Василий.

— Похоже, взялся я за дело, в котором можно утонуть. Вот пил и плясал я с вами, а голова болела о другом.

— О чём же, отец?

— Видишь ли, Михаил, Бог даёт мне шанс, и я боюсь его упустить. На Колонге дело заварено, не остановишь. Спасибо Василию, помогает, когда надо. На Турье разрешат фабрику строить, можно не сомневаться. На Павде место хорошее и прииски железа уже найдены, — жалко упускать. Но не разорваться же мне! Подхватить бы надо, Михаил!

— Да я и не против. А не надорвёшься?

— Волков бояться, в лес не ходить. Думаю, Колонгу и Турью потяну. На Павду, чтоб не надорваться, компаньона найду, есть один у меня на примете. Но строить завод придётся кому-то из вас. Лучше бы тебе, Михаил. Василий в Сибири дела затеял.

— Как прикажешь, отец.

— Ну, вот и договорились.

Они ещё долго обсуждали детали предстоящего, прикидывали, что и как, изучали планы, составленные Яковлевым.

Теперь самым неотложным делом для Походяшина стал поиск людей, которых можно отправить на учёбу в Екатеринбург и Пермь. Канцелярия требовала срочно сообщить их имена. А ему нужны были надёжные, преданные и желательно молодые. Перебирая в уме всех своих знакомых и тех, с кем приходилось иметь дела, он не находил никого подходящего. Согласился пока только Дмитрий Хлепятин, племянник Ивана Хлепятина, служившего у Максима Михайловича  поверенным. Но Бог явно помогал новоявленному горнозаводчику в первых его шагах: дали согласие верхотурский посадский Егор Васильевич Абушкин и сын соликамского посадского, служившего у него рудоискателем, Степан Котельников. Егора он уговорил сам, взять Степана подсказал Григорий Посников.

Меж всякими делами быстро подскочил февраль. Пурга мела по дорогам и перелескам. Вести с Колонги верхотурцы привозили редко и не всегда приятные. Сказывали, будто «беспачпортные» житья не дают нанятым вольным, бузят и охальничают. Надо было ехать туда самому. Поехал с очередным харчевым обозом.

Худшее подтвердилось. Два дня вместе с Иваном Хлепятиным с шумливыми разбирались. Самых наглых посадили в холодную избу, пригрозив наказать плетьми или сдать властям, если не одумаются. Отсидев ночь, охальники поклялись вести себя смирно. Надолго ли? – спрашивал себя Максим Михайлович и не находил ответа. Сдать властям – себе дороже: тебя же неминуемо жестоко накажут за то, что принял в работники беглых. Надо было найти другой способ острастки.

Порадовался он, посетив с Иваном Савастьяновым столярку: тут Василий Кострыгин развернулся по-хозяйски: сказывались 16 лет «мехового стажа». К тому же в своё время он окончил арифметическую школу в Екатеринбурге, любил порядок и гармонию во всем. Заготовки мехов и детали водяных колёс пачками лежали на полках. Кедровые доски аккуратно были уложены в штабель с прокладками. В мастерской было тепло и уютно. Никто здесь без дела не сидел, что-то пилили, строгали, сверлили.

С Иваном они обошли все дома, в которых уже  можно было жить, но в них не было пока печек. А где были времянки из камней, хозяйки (приехали вместе с мужьями) топили их почти без остановки, чтобы дома не выстывали. Сваи для основы молотовой фабрики были забиты до морозов, и теперь мужики забирали её стены в столбы, греясь у костров. В доменном дворе под надзором Тараса Швейкина росла гора горнового огнеупорного камня с верховий Ваграна. Возчики,  надев коням на морды торбы с овсом, отдыхали в конюховке. До сумерек они должны были успеть сделать ещё один санный привоз.

За два месяца заметно выросла церковь. Священнослужитель Иван Епифаниев ревностно следил за строительством. Часто выезжал в Верхотурье и Екатеринбург, где закупал оснащение и утварь, которые оплачивал хозяин. Нашёл резчиков по дереву. Чтобы не нарушить каноны иконостаса, согласовал с Верхотурским духовным управлением предложения хозяина и заказал образа иконописцам. Хозяина встретил на пороге храма. Полы и стены были чисто выструганы. До укладки потолка оставалось совсем немного, и было ясно, что к весне храм будет под крышей. Косяки и подушки окон вставят уже по теплу.

Убедившись, что дела на Колонге идут как надо, Максим Михайлович засобирался домой. Вечерний разговор в доме хозяина за ужином с Савастьяновым, Хлепятиным и Епифаниевым закончили за полночь.

— Утром уезжаю. Вы хорошо поработали. А мне надо в Екатеринбург, да и жена заждалась.

— А чего в Екатеринбурге-то?

-Много чего. Обещали про припасы Лялинского завода сообщить, может куплю чего из них, что здесь потребно будет применить. Реестр на пермских учеников офицеры в Канцелярии ждут. Мастеровых по железу просить надобно, а где их, кроме как на екатеринбургских заводах найдёшь?

Хлепятин решился своё слово вставить напоследок:

— Народ к нам на работу просится, люди всякие. Никому не отказываем. А что у них за душой, — бог знает. А ну как снова шуметь начнут? Что нам делать прикажешь?

— Буду солдат просить, хотя б отставных. Может, не откажут.

— Дай Бог. Одним нам не управиться.

С первым утренним ударом часового колокола, будившего обитателей строящегося завода, хозяин отбыл.

Дома больше недели Максим Михайлович не задержался. Жена, как всегда, ворчала; пожаловалась, что какой-то Филипп Мельков, не то мещанин, не то купец – кто их разберёт, молодых-то, — вокруг дочки Усти крутится, проходу не даёт.

— Ну, пусть крутится, приеду – разберусь, что за гусь, — отрубил муж и остался непреклонен: он должен быть в Екатеринбурге вместе с будущими учениками Фёдора Яковлева. И рапорт он уже заготовил, где было написано:

«…велено мне во оную канцелярию прислать имянной реэстр кто именами и прозваниями ко обучению ковке железа и плавке меди вольные люди пожелали и мною назначены: Соли Камской посадские Дмитрей Семенов сын Хлепятин, Степан Герасимов сын Котелников, да верхотурской посадской же Егор Васильев сын Абушкин… и прошу… отослать на Пермские казенные заводы, а для обучения ковке железа объявить ныне некого, ибо которые прежде хотя и пожелали, но после отказались. Марта  »  » дня 1759 года. К сему репорту Максим Походяшин руку приложил». Оставалось только день указать в рапорте, что он и сделал, когда прибыл в Канцелярию вместе с учениками 9 марта.

Едва Походяшин вошел в присутствие, офицеры встретили его как давнего и желанного знакомого. Видимо, впечатления от последней встречи с ним ещё грели их канцелярские души. Поклонившись всем и поздоровавшись, Максим Михайлович выложил на стол свой рапорт.

— И где же твои избранники? – задал первый вопрос гостю Егор Арцыбашев.

— В приёмной сидят. Желаете видеть, Егор Михайлович?

— Расторопен ты, однако, молодец!

— Да не больно хорош, — заметил Походяшин. — Это ведь только для посылки в Пермь люди. А для железных дел я пока никого не нашёл, на вашу помощь рассчитываю.

— Показывай, что за люди.

Оставив свои котомки в приёмной, Дмитрий, Степан и Егор вошли в присутствие и скромно встали у двери. Но их тут же усадили за стол и основательно всех расспросили.

— Может, чаю с дороги, Максим Михайлович?

Намёк был понят, и уже через минуту прибывший с хозяином слуга выкладывал на стол всё, чем можно было основательно отобедать.

— А у нас для тебя хорошие вести, Максим Михайлович.

— Порадуйте!

— Берг-коллегия разрешила всё, что ты просил. Вчера указ получили, вот, читай.

Пока другие пили и ели, Максим Михайлович внимательно читал указ Берг-коллегии. Закончив чтение, воскликнул:

— Вот это надо отметить, господа, не только чаем!

Его с радостью поддержали, улыбаясь и поздравляя. Только те, кому завтра предстояло отправиться в Пермь, не могли понять, о чём речь. Хозяин всё объяснил им после посещения Канцелярии. А на прощанье дал наказ:

— Учитесь прилежно! Фёдор Патрикеевич – лучший плавильный мастер, секретов не держит, но и нерадивых не потерпит. Не позорьте себя, и меня тем паче! Нам ещё долго вместе работать. Плавильные печки на медь будем ставить на Колонге и, думаю, на Турье разрешат. Вот тебе, Демитрий, копия указа Канцелярии о направлении вас на учёбу для Пермского горного начальства. Поезжайте, и храни вас Бог!

Распрощавшись утром с земляками, Максим Михайлович поспешил в Канцелярию, чтобы обстоятельно поговорить со старшим в присутствии Егором Арцыбашевым о своих делах.

— Как ты считаешь, уважаемый Егор Михайлович, — начал Походяшин издалека, — если Берг-коллегия место на Павде и все рудники там за мной закрепила, могу я рассчитывать, что и завод там разрешат мне построить?

— Какой же ты жадный! Ведь тебе фабрику на Турье разрешили поставить для перековки чугуна в железо, неужели мало?

— Не мало, Егор Михайлович, не мало. Да только чую я, что железо делать лучше на Павде, а не возить оттуда руду на Колонгу. Уж больно далеко. А с Павды металл можно и в Сибирь по Ляле сплавлять, и в Европу по Косьве. А ну как медь мои люди найдут рядом с Петропавловским заводом или на Турье? Тогда тем более на Павде надо завод ставить, а на Турье плавильные печки.

— Ну и чего же ты хочешь?

— Хочу просить на Павде завод построить.

— А потянешь ли, Максим, такие расходы?

— Один не потяну, но я компаньона нашёл.

— И кто же он, если не секрет?

— Тульский купец Василий Артемьев сын Левинцов Меньшой.

— Думаю, Берг-коллегия возражать не будет.

— Только это не всё, Егор Михайлович. Мне снова Яковлев нужен. На Турье ему работа есть, да и леса с новыми разработанными приисками застолбить надо.

— Леонтия направим, не сомневайся. Теперь всё, надеюсь?

— Нет, не всё. Есть просьба совсем неотложная. Если не поможете, мне лучше на Колонге не появляться.

— Да что ж такое-то? Что случилось?

— Народ у меня там всякий, и варнаки к несчастию есть, сам с ними разбирался недавно. Поверенный мой и плотинный мастер без меня к порядку их призвать не могут. А я никак не могу там всё время бывать, сам знаешь. Помогите солдатами!

— Тебе рота нужна или может полк? – съязвил Арцыбашев. Но Походяшин ответил серьёзно:

— Рота не нужна, но человек пять не помешали бы.

— Ну что ж, пиши, рассмотрим и решим, пока ты здесь.

Максим Михайлович старательно вынес на бумажный лист всё, о чём только что договорились. Последней была просьба о солдатах:

«для охранения и усмирения при заводе волнонаемных работных людей, дабы от них ссор, драк и оттого паче чаяния смертного убивства, а особливо от собравшихся воровских станиц грабительства и разбоя последовать не могло, дать из находящихся при Екатеринбургских ротах солдат 5 человек, на мой кошт, на текущее нынешнего года лето, то есть октября до первого числа, если же паче чаяния из действительно служащих солдат Канцелярия главного заводов правления дать не соизволит, то хотя из отставных, а бес таковых ни по которой мере пробыть не можно».

Когда документ был готов, Арцыбашев спросил:

— А кого на учёбу посылать будешь по железному-то делу?

— Послать некого и взять негде. Ума не приложу, как быть.

— Ну и не ломай голову. Хоть мастеровых сейчас на казённых заводах недостаточно, всех по частным заводам разослали, для тебя нашли. Учить никого не придётся.

— Вот как! И много нашли?

— Трёх молотовых и одного дощатого с Екатеринбургского завода, а фурмового – с Каменского завода из учеников дадут. Тебя это устроит?

— Если дело знают, устроит. И когда мне ждать вашу милость?

— Сегодня получили рапорт из Екатеринбургской заводской конторы со всеми именами и расчетами. Направим к тебе Антона Герасимова, Тимофея Чуркина, Никулу Фёдорова и дощатого мастера Егора Питерского. Ждём рапорт с Каменского завода. Как всех соберём, сразу к тебе и отошлём на три года. Так что поезжай и не беспокойся. У тебя и без этого дел полно.

— А как же с солдатами?

— Будут тебе солдаты. Кстати, о твоём желании медь плавить тоже побеспокоились. Если разрешит Берг-коллегия на Павде, Ляле или Мурзинке заводы построить, просим её разрешить тебе перенести медеплавильные печки на тот завод, где тебе способнее будет.

— Ну, спасибо! В долгу не останусь, не сомневайтесь!

— Само собой! Хоть и обязаны мы тебе во всём помогать, а спасибо всегда приятно получить.

После успешного визита в Екатеринбург обратная дорога до Верхотурья, хоть и была уже основательно разбитой, не показалась скучной и долгой. Весна вступала в свои права. Солнце грело, сугробы по сторонам заметно осели, а настроение у Максима Михайловича было приподнятое. Но где-то внутри всё-таки копошилось сомнение: по силам ли взвалил на себя ношу, не надорвёшься ли? И чем ближе к дому, тем реальнее рисовалось ближайшее будущее. И почему-то росла тревога. Не за себя и не за семью. Своих годов Максим Михайлович никогда не считал, он их не чувствовал, хоть уже, можно сказать, полжизни было позади. Жена, хоть и ворчит, да ведь любит его, души не чает. Дети, слава Богу, не уроды и не глупые, а скорее наоборот. Старшие сыны при деле. С хахалем дочери надо будет разобраться, — вспомнил Максим Михайлович. Но мысли о заводе на Колонге скоро вытеснили всё остальные.

Вскоре прибыли мастеровые, посланные Канцелярией. Принимая их в своём дому, Максим Михайлович не скупясь угощал и старался каждого разговорить. Однако держались они с достоинством. Вина не пили, хоть он и предлагал, и язык попусту не распускали. Видимо, офицеры Канцелярии хорошо объяснили, куда и к кому они едут. Тем не менее, хозяин узнал про них всё, что надо было ему знать.

Самому старшему из них Никуле Фёдорову было уже 65. Многовато, конечно, но был он жилист и крепок, а главное – опытен: в пятнадцать лет определили его на завод, 27 лет проработал молотовым мастером. Чуть меньше горели у молотов 58-летний потомственный мастеровой Антон Герасимов и 56-летний Тимофей Чуркин. Самый молодой, 28-летний Егор Питерский, 16 лет служил «при деле железа» на том же Екатеринбургском заводе. Походяшин мысленно ещё раз поблагодарил офицеров за хорошие кадры и с лёгким сердцем отправил их на Колонгу.

Посланец с Каменского завода фурмовой ученик тридцатилетний Яков Холкин прибыл 9 апреля. Из разговора с ним было ясно, что за тринадцать лет службы он хорошо освоил фурмовое и песошное дело, знал, как делать формы для пушек и других изделий, в которые заливали готовый чугун. Но 16 рублей жалования в год для семьи с ребёнком при длительном отсутствии кормильца было явно мало, и Канцелярия, по его просьбе, решила, что платить ему надо 24 рубля в год, пока работает у Походяшина. Что и было приказано хозяину в указе, который привёз Яков. Там же было сказано, сколько подушных денег и за что надобно взыскивать с каждого и отсылать в казначейскую контору Екатеринбурга. Хоть и помогало государство строить, но налоги с работавших на частных заводах никто отменить не мог. Яков выехал на Колонгу с очередным обозом.

За всякими заботами и проблемами обеспечения стройки хлебом и найма мужиков на разработку новых найденных приисков незаметно прошёл апрель. Григорий Посников доложил, что ватаги его новыми людьми пополнены и на днях выезжают на поиск руд в тайгу на север. Пора было ехать на Колонгу. Но почему-то до сих пор не появился Леонтий Яковлев, которого, как было известно Походяшину, обязали обследовать бывший Лялинский завод на предмет имеющихся там припасов, Да и на рудники пора было ему выезжать. Могли поехать вместе, но не случилось, поехал один

К мосту через Вагран у будущего завода прибыли в полдень. По реке сплошняком шёл лёд. Зрелище завораживало. Там, где Вагран разбегался на две протоки, льдины наползали на берег, с треском ломались, и осколки тут же подхватывало течением. Отметив про себя ледоход как хороший знак, Максим Михайлович повеселел. Ещё издали он приметил на скалистом берегу высокую шатровую крышу из свежего тёса с крестом на маковке, чего в прошлый приезд не было. К высокому шатру примыкала с запада двухскатная крыша ростом ниже с невысокой колоколенкой.

«Храм покрыли!» – кольнуло в сердце.

Так оно и было. Первое, что увидел Максим Михайлович, зайдя в свой дом, были святые образа на стене. Он даже сел от удивления и тут же приказал слуге немедленно найти отца Ивана. Когда Епифаниев появился на пороге, хозяин спросил с напускной суровостью:

— Что там в храме происходит?

— Оконницы вставляем, Максим Михайлович, иконостас резной начали ставить. А всё что в нём будет, ты сам видишь. С приездом тебя!

— Спасителя, Богородицу, верховных апостолов, Николая Чудотворца на стене вижу, а ещё что богомазы изобразили?

Отец Иван показал на доски в рамах, стоявшие в углу:

— Святого апостола и евангелиста Иоанна Богослова, святителей Василия Великого и Григория Богослова. А ещё святителя Иоанна Златоуста, новоявленного святителя Дмитрия митрополита Ростовского чудотворца – всех, кого ты пожелал.

— А где посуда, что с Екатеринбурга привёз?

Отец Иван открыл сундук, где хранил священно-служебные сосуды, два креста серебряные «под золотом», кадила. Потом показал шкаф со священническими облачениями, который специально для церкви сотворили в столярке у Василия Кострыгина. Полтора десятка богослужебных книг стопкой лежали на столе.

— Выходит, всё имеем?

— Выходит, так, Максим Михайлович.

— Ступай в храм, приду посмотреть, что вы там натворили.

В грекороссийском ли  или в каком другом стиле ставили его мужики, только в указанные консисторией размеры церковь никак не укладывалась. Была в три раза длиннее и без малого в три раза шире, чем предписывали. Высота стен её вместо двух саженей, как требовали, была три сажени, а крыша возвышалась на целых семь саженей! Света в ней было много: пять окон на север, столько же на полдень и одно на восток — в алтаре. Хозяин волю свою проявил, чтобы тянулась она к солнцу, и звоном своих колоколов звала  душу очистить, Богу помолиться и пожаловаться на судьбу свою неприкаянную. А может и поблагодарить за удачно прожитой день на земле.

Зачем пожелал он иметь столь солидную для глухих таёжных мест церковь? Ведь нужна-то она была ему на «первый случай», на период строительства. Походяшин не был уверен, что у него появятся деньги на строительство каменного храма. Не знал, как дела у него пойдут. Но он твёрдо знал, что завод здесь будет. Иначе не стоило и начинать. Знал, что церковный порядок поможет ему держать людей в повиновении. И только Бог знает, сколько лет деревянный храм простоит.

Между папертью, роль которой выполняло деревянное крыльцо, и самим храмом была трапезная – большое отапливаемое помещение. Крыльцо было не только с западной стороны перед входом в церковь, но частично с северной и южной – вокруг трапезной. Такое построение храма позволяло поддерживать ритм жизни сотен людей.

Всё, что увидел хозяин в день приезда, его порадовало. На плотине, на фабрике, на жилье – везде было заметное прибавление. Плотники трудились на славу. Хорошую глину для стряпни кирпича нашли на берегу речки, что впала в Вагран с левой стороны ниже строящегося завода. Особенно обрадовался он храму. Настолько, что решил, не откладывая, писать митрополиту в Тобольск. Лишь одно огорчило Максима Михайловича: не встретил его Иван Савастьянов. Потому как лежал больным в одном из домов. Встреча с ним была и радостной, и тягостной. Хозяин не знал, чем утешить главного строителя, разве что только на Бога уповать. Горячо поблагодарил он Ивана за проделанную работу и ушёл, искренне опечаленный. Невольно подумалось: а ну как поголовно заболеют, что тогда делать? «Нет, так дело не пойдёт, — решил Максим Михайлович, — нужен врач. Буду просить, если многие болеть начнут. А Иван поправится» — успокаивал он себя. Ведь рядом с ним постоянно был шестнадцатилетний сын Степан, которого два месяца назад Канцелярия определила к отцу в ученики. Но сердце болело. Ведь столько доброго сделал для него Савастьянов!

Вечером Максим Михайлович сел за письмо митрополиту Павлу. После витиеватых и обязательных предисловий, аккуратно, как он всегда писал в документах, вывел главное: «церковь ныне совершенно построена и ко освящению вся в готовности». Сообщил, что приготовлены и исправны святые образы для иконостаса, церковные сосуды, священническое облачение, книги церковного круга и прочее. И просил освятить построенную в заводе церковь.

Письмо увёз его поверенный Иван Хлепятин, которого он посылал в Тобольск для договора с купцами о поставках хлеба водным путём. Наказал, чтоб пообещал он им построить магазины на Лозьве, Сосьве и Тавде, если упрямствовать будут.

12 мая пред Походяшиным вдруг возник Пётр Солонинин. Поздоровался, представился школьным подмастерьем. Мол, послан Канцелярией вместо Леонтия Яковлева. На вопрос где Леонтий, Пётр сообщил, что ещё в конце марта унтер-шихтмейстер и главный пробователь лаборатории был послан на Юговские заводы его графского сиятельства Ивана Григорьевича Чернышева. А надолго ли — ему, Петру, неведомо.

Это был удар, можно сказать, под дых. Максим Михайлович настолько привык к тому, что самое важное для него делает именно Леонтий, что о другом и не помышлял. Но другой вот появился, хочешь иль не хочешь.

— Откуда же ты такой, братец, явился?

— С января учил я в Екатеринбургской школе детей геометрии, тригонометрии и чертежам. А потом вот к тебе послали.

— Ну что ж, коли так, готовься ехать в тайгу.

— Так ведь я всегда готов, — показал он на свой тощий мешок. – За спину и пошёл.

— Нет, так в тайгу не ходят. Прикажу выдать тебе всё, что положено, и лошадь подготовить. Жить в моём доме будешь. Располагайся, вон рядом комната пустая.

— За привет и радушие спасибо. Только без Савастьянова мне там делать нечего.

— В этом ты прав, братец. Но вот беда, болен Иван тяжко. Можешь сам в этом убедиться. Сходи к нему. Надо написать в Канцелярию, чтоб дали тебе разрешение работать без напарника или прислали кого. Но пока они там пошевелятся да что-нибудь решат, время-то уходит. Как явится Григорий Посников, с ним на Турью  поедешь.

Григорий с ватагой пришёл из тайги через неделю. В тот же день они с Солонининым отбыли на Турью.

А Походяшин с головой окунулся в строительство. Было ясно, что без Савастьянова мельничные дела встанут надолго. Меж тем Ивану становилось всё хуже. Каждая встреча с ним была для Походяшина мукой. Травы, которые заваривали женщины и отваром отпаивали больного, не помогали. Степан совсем измучился, ухаживая за отцом. Он рассказал, как в то майское утро отец поскользнулся на бревёнчатых мостках, переходя речку, и упал в Колонгу. Вода была большая, к тому же ледяная. День был не субботний, бани никто не топил. Иван еле согрелся у печки, и с тех пор впал в жар и сильно кашлял.

2 июня Максим Михайлович проснулся от стука в дверь. На пороге стоял Степан.

— Тятька помер, — сказал он сквозь слёзы.

Походяшин перекрестился. Он знал, что накануне вечером отец Иван соборовал больного.

— Отмучился сердешный.

Максим Михайлович обнял мальчишку, пытаясь утешить. Но чем тут утешишь!

В день похорон было пасмурно. К дому, где лежало бренное тело Ивана, пришли все. Смолкли пилы и топоры, не слышно было громких разговоров. Походяшин не стал  препятствовать остановке работ. Первый строитель был всегда на виду, все относились к нему с большим почтением. Отец Иван закончил отпевание. Последние прощания, а потом стук молотков, заколачивавших крышку гроба и скорбный путь до могилы в лесу за последними домами улицы, выросшей вдоль высокого берега. Плакало небо, но дождь никого не прогнал домой. Наскоро сколоченные столы для поминального обеда хозяин велел установить в трапезной церкви, хоть она и не была ещё освящена. Греха в этом не видел. И никто не посмел возразить.

Так совпало, что в день смерти Ивана Пётр Солонинин вернулся на завод за хлебом и харчами. После похорон перед возвращением на Турью разговор с хозяином был недолгим.

— Показал тебе Григорий место?

— Показал. Хорошее место. Высоту плотины определил, грани месту поставил, можно плотину строить.

— Что ещё успел?

— Начал леса мерить.

— И как ты их метишь?

— Ниже заводского места на семнадцатой версте поставил грань и подписал литеры  Г.Н.Л.К.Н.З.Н.Т.З.М.П., которые значат «грань назначению лесов к новостроящемуся заводу на речке Турье заводчика Максима Походяшина».

— Добро. Пиши письмо в Канцелярию, чтоб указ на тебя дали. А дату отправки я сам поставлю, как оказия будет.

На Турью Пётр выехал 6 июня. А перед этим передал хозяину бумагу для Канцелярии, где писал: «…находящейся при Петропавловском заводе Савастьянов до прибытия и во время бытия моего был одержим болезнию, которой сего июня 2-го числа волею божию умре. А мною еще вышепоминаемые речки, також места и рудники не осматриваны. Того ради … с покорностию прошу, повелено ль будет мне одному  речки Лялю и Мурзинку, також и Павду осматривать и назначение мест к построению заводов отводить, или ожидать, кто имеет быть определен на место умершего Севастьянова, для общаго свидетельства по прошению заводчика Походяшина к достройке Петропавловского и впредь назначенного к заведению на речке Турье заводов. А как ограничением леса назначены будут, имею разработанные рудники отводить, которые явятся к произведению горной работы надежны. На что и ожидать буду повелительного Ея Императорского Величества указа».

Походяшин отправил письмо с оказией 15 июня. С той же оказией ушло письмо для Тобольской консистории. В нём Максим Михайлович подтвердил, что церковь всем укомплектована и обязался содержать священно- и — церковнослужителей за свой счет: священнику 24 рубля, а дьячку и пономарю по 10 рублей в год. Сверх того обещал за отправляемые требы особую плату, как от своего дома, так и от заводских служителей.

Письмо пришло по назначению быстро, и для освидетельствования готовности церкви к освящению в Петропавловский завод был отправлен священник Сретенской церкви Салдинского погоста Василий Дерябин. Он прибыл 30 июня вместе с Иваном Хлепятиным. Всё осмотрел и остался весьма доволен и даже удивлён тем, что в такую даль с Каменского завода сумели привезти четыре колокола: трёхпудовый, в один пуд 20 фунтов, тридцатифунтовый и пятнадцатифунтовый. Оставалось ждать освящения.

Июнь жарой не радовал, часто поливал дождями. Петр Солонинин закончил отвод лесов для завода на Турье и 25 числа вернулся  на Колонгу за хлебом и харчами. До дня Петра и Павла оставалось четыре дня, уходить на осмотр казённых Конжаковских медных рудников не было резону. К тому же ходьба по болотам и гарям, езда по лесам изрядно измотали, требовалось отдохнуть.

В праздник Петра и Павла на заводе было тихо. С тех пор как появились солдаты, проживавшие в избе на высоком правом берегу, почему-то прозванному Кукуем, шумливых сборищ почти не было. Сметливые и трезвые верхотурские мужики вместо безделья предпочитали рыбалку. К тому же многие были на покосах у Сосьвы и Атюса. Ведь зимой надо чем-то кормить лошадей, а их было много. Работы у Петра Солонинина не убавилось. Позднее он написал в отчёте:

«1-го июля отправился с Петропавловского завода для осмотру приисканных рудных мест в Лялинской волости и оставленных работою Конжаковских медных казенных рудников, где за тем пробыл до 10 числа. И потом возвратясь на Петропавловский завод прибыл 15 числа и по прибытии при заводе был одержим болезнию по сентябрь месяц. А сентября с 1-го числа отправился на обысканные под заводы места в Лялинской волости на речках Павде…».

Пётр справился с болезнью. И на Павду он отправился уже не один. За неделю до отправки к Походяшину прибыл гость из Екатеринбурга и предъявил копию документа, в котором было сказано: «…от здешней заводской канторы знающей производство в строении плотин и протчаго, дела водяных колес мастер Анисим Ломаев выбран… при сем жалованье же оному по 24 рублевому в год окладу произведено… Июля 9 дня 1759 года».

Это был не гость, а новая правая рука хозяина, которой придётся строить систему водяных колёс с направляющими на них воду ларями. Для того чтобы приводить в движение все механизмы завода. Осмотрев всё, что делалось, Анисим понял, что работа ему предстоит немалая. Порадовался в столярке, увидев готовые детали колёс, заказанные ещё Савастьяновым, да сохнущие доски и плахи кедрача. В дела на плотине пока вмешиваться не стал. Ларевой прорез в теле плотины был почти готов, плотники заканчивали рубку лиственничного ряжа под прорезом и пилили брёвна на плахи для настилки сливного моста. Или опыт такой работы у них уже был, или покойный Иван научил их так хорошо чертежи читать? – размышлял Анисим, удивляясь, что всё у них получалось, как надо.

Начать службу у Походяшина ему пришлось с обследования возможностей рек Ляли и Павды, вместе с Солонининым. Молотовые фабрики, плавильные печки и домны на них можно строить — такой вывод он сделал. А где будет строить хозяин и будет ли, — не ему, Ломаеву, голову ломать. Все выкладки и расчёты возможностей рек он представил перед тем, как Максиму Михайловичу поехать в Тобольск.

Дела на строительстве шли своим чередом. Из глины, что нашли недалеко от устья речки, впадавшей в Вагран, получали крепкий кирпич. Сушили его в сараях на берегу и там же, на берегу, обжигали. Речку ту почему-то стали называть Сарайной. Возможно, из-за тех сараев.

Всё было готово к освящению церкви, но кто это сделает? Надеяться, что это будет представитель высокой церковной иерархии, не приходилось. Кто же поедет из Тобольска в такую даль да глушь к неизвестному новоявленному горнозаводчику?! А где найти верного тебе священнослужителя, желательно молодого? Ответы можно было получить только в Тобольске, куда и выехал Максим Михайлович.

Дальние поездки в коляске по осенним российским дорогам ни для кого не были удовольствием. Походяшина утешало лишь то, что в пути никто не мешал думать. А подумать было над чем. Ещё месяцев пять, и домна будет готова. Плавильному делу в Перми Фёдор Яковлев троих обучит. Кирпич теперь есть, плавильные печи можно класть. Молотовую фабрику скоро под крышу подведут. Всё непременно построят рано или поздно, но завод не заработает. Потому что каждому мастеровому, будь то на домне, у молота или у печи, нужны помощники – подмастерья. Да не простые, а опытные! На домне, к примеру, без трёх помощников нечего делать.

Максим и не заметил, что начал мыслить вслух, чем нимало удивил своего дремавшего слугу. Но не только это беспокоило хозяина. Пётр Солонинин из тайги не выходил бы, наверное, — столь много у него было работы с осмотром приисков, рудников, новых мест на реках и отводом лесов. Крепкий мужик, но не выдержал напряга, заболел. На стройке больных уже больше десятка. Холодное лето и промозглая осень увеличили их число. Многие имели болезнь цинготную. Оно и понятно: завозить в такую даль скоропортящиеся харчи возами не было смысла — пустая трата. А жить на одном хлебе, рыбе да грибах-ягодах в дождливое лето было не мёд.

«А ну как повально болеть начнут, друг от друга заражаться?» — подумал Максим Михайлович, и то ли от накрапывавшего холодного дождя, то ли от одной мысли, что стройка может остановиться, ему вдруг стало зябко.

Всякий раз, подъезжая к Тобольску, Походяшин едва сдерживал своё восхищение увиденным. Уже за много вёрст от города видны были горы с белым сиянием на них – кремлём. Поражали красота места и удобное расположение города при впадении Тобола в Иртыш на перекрёстке водных и сухопутных путей. Торговый столичный Тобольск процветал. В обнесённом толстыми стенами кремле постоянно что-то строили. Он уже почти потерял значение крепости. Бурная жизнь шла в деревянном городе, где был архиерейский дом. Туда и направился Походяшин.

Прежде чем проситься на приём к митрополиту, Походяшин поговорил со святыми отцами консистории. Они посоветовали встретиться с выпускником духовной семинарии двадцатишестилетним Львом Карпинским. Тот служил дьяконом в Богоявленской церкви Краснослободского острога. Священник там болел уже два года, и жители пожелали видеть вместо него Льва Карпинского. Вручив ему свой приговор, отправили в Тобольск к митрополиту Павлу, у которого Лев должен был просить о своём посвящении в священники.

Походяшину показали тот приговор. В нём было написано, что дьякон «состояния доброго, не пьяница, не убийца и никаких подозрительных поступков от него не бывало». На другой же день Походяшин нашёл Льва Карпинского и предложил ему место священника в новой церкви Петропавловского завода с окладом 24 рубля в год. И Карпинский согласился. В тот же день, 23 октября, Походяшин написал прошение митрополиту. А к вечеру митрополит Павел принял Походяшина. Видимо, знал он от прежнего владыки Сибири, как Максим Михайлович хлопотал о строительстве своего храма в Верхотурье, Иванопредтеченского. После обязательных церемоний сразу спросил:

— Никак храм построил в своей столице, коли к нам пожаловал?

— Построил, Ваше Высокопреосвященство, да пока не тот.

— Знаю, знаю, что ты в своём заводе о пастве нашей и об инородцах печёшься. Так с чем пожаловал?

— Осмелюсь просить Вас, Ваше Высокопреосвящество, самолично освятить новую церковь в заводе.

— Спасибо, дорогой. Только не след мне в столь долгие и дальние поездки отлучаться. Вот архимандриту Верхотурского Николаевского монастыря Тихону это как раз под силу будет. И сан его высок, и к заводу он ближе. Так и решим, если не возражаешь.

— Покорнейше благодарю Вас, Высокопреосвященнейший владыка!

— А кто грамоту и антиминс для освящения примет? Есть на примете у тебя священник?

— Лев Карпинский согласен, если соизволите, Ваше Высокопреосвященство, его в священники посвятить.

— Знаю такого. Паства за него просит. Значит, так тому и быть. Завтра и посвящу.  Только не обижай молодого, плати за труды достойно.

А через день, 25 октября 1759 года, митрополит Павел подписал «благословенную» грамоту на освящение Петропавловской церкви. Вместе с освященным антиминсом её принял Лев Карпинский, уже священник. Теперь можно было ехать домой.

Обратный путь с молодым священником был для Походяшина не столь обременителен. Говорили о жизни, о Боге, о предстоящей церемонии освящения церкви. Освящать будет не самый высокий представитель церковной иерархии, а потому можно провести упрощённую церемонию. Походяшин, чтобы лучше понять знания и способности молодого назначенца, спросил:

— А скажи-ка мне, Лев, в чём истинный смысл освящения? Разве нельзя без  него?

— Нельзя, Максим Михайлович, — горячился новоиспечённый батюшка. — Ведь таинственный смысл освящения состоит в сообщении храму особой благодати, преобразующей его из простого здания в дом Господень. Он становится святым, местом яв­ления славы Божией. И над ним совершаются тайнодействия как над человеком, облекающимся во Христа через Крещение и Миропомазание. Ибо он посвящается Церковью на вечное слу­жение Господу.

— Ну, ты силён! Голова кругом идёт от твоих мудрёных слов!

За такими разговорами к Верхотурью подъехали в полдень. Льва Карпинского Походяшин высадил у ворот Николаевского мужского монастыря со словами «срочно ищи дьякона» и поспешил домой. Радости жены не было предела. Ведь так давно не виделись! Максим Михайлович и подумать не мог, какой сюрприз она ему приготовила. Вечером, уже в постели, она шепнула на ухо:

— Кажется, я понесла!

После таких слов первым желанием мужа было крикнуть «этого ещё не хватало». Но успокоившись, так же тихо ответил:

— Ну, и слава Богу. Видимо, так ему угодно. Давай спасть, утром дел много.

Все утренние дела свелись к одному: как можно быстрее подготовиться к отъезду на Колонгу. Заехав в монастырь, Максим Михайлович договорился со святыми отцами об отъезде на утро. Потом были встречи с обозниками, с поверенными, с сыновьями. День проскочил как один миг. Все мысли Походяшина уже были о заводе. За вечерним чаем он успокаивал молча плачущую жену:

— Не надо сырости, мать, не на войну еду. Вернусь быстро, как только церковь освятим.

Утром дороги подморозило, ноябрь грозил ранней зимой, что для здешних мест не было удивительным. А уж для северных краёв Верхотурского уезда тем более. Ехали в коляске впереди обоза с хлебом. Ехали по новой дороге, проложенной ушедшим летом, через деревню Коптяки. Обоз заметно отставал. Телеги прыгали на колдобинах, порой застревали, и мужикам приходилось выталкивать их из грязи общими усилиями. Но Походяшин торопил своего возницу. Словно чувствовал, что на Колонге не всё в порядке.

Новая дорога была заметно короче старой, но пока ещё мало протоптанной. Однако она сокращала путь до завода на целый день. На Колонгу приехали, когда начало смеркаться. Обозники подогнали коней с телегами к большому рубленому амбару со взвозом, где хранили хлеб, и начали разгрузку. Хозяин пригласил гостей в свой дом и тотчас послал слугу за поверенным. Иван Хлепятин появился без промедления. Поздоровавшись, Максим Михайлович потребовал доклада:

— Как дела наши?

— В основном порядок, Максим Михайлович.

— А в чем непорядок?

— Больных много,  по домам сидят, работать не могут. Двоих схоронили.

— Вот этого я и боялся. Что делать будем?

— Без врача не обойтись, думаю.

— А что в церкви?

— Всё готово, вас только ждали.

— Слава Богу! Проследи за разгрузкой и устрой обозников на ночлег. А с утра выдай всем работникам хлеба и харчей.

Разговор со священнослужителями затянулся до полуночи. Священник молодой, с обрядом освящения новосозданного храма не знаком. Пришлось обговаривать все детали предстоящей церемонии. Пригодились и воспоминания Походяшина. В своё время он присутствовал при освящении Покровской церкви Верхотурского женского монастыря. Решили не спешить. Завтра дать всем работникам отдых, а освящение произвести через день.

Весть о том, что прибыл хозяин со святыми отцами и завтра можно отдыхать разнеслась мгновенно. Все поняли — будет праздник. Во всех домах топили печи. Еле заметный ветерок нёс печной дым к береговым скалам Ваграна, где он смешивался с речным туманом и белым одеялом накрывал чистые струи. Взошедшая над лесом огромная  полная луна, казалось, с удивлением смотрела на выросшее среди дремучей тайги селение. Она не могла знать, что через два столетия (а для луны через два мгновения) это будет прекрасный город со многими селениями вокруг. Человек отважно шагнёт на дикий север, изменяя его облик и подчиняя себе.

Поутру святые отцы ушли в церковь, а Максим Михайлович вызвал поверенного. Выслушав подробный доклад Ивана Хлепятина, хозяин было направился с ним на осмотр плотины, но вдруг вспомнил:

— А где Петруша Солонинин?

— Отдыхает, поди. Только вчера вернулся из леса. Позвать?

— Зови!

Разговор с Петром порадовал. На все вопросы он отвечал чётко и ясно.

— Откуда прибыл?

— С Каквы, Максим Михайлович.

— Много лесов обойти осталось?

— На неделю хватит и можно будет за расчёты и чертежи садиться.

— Завтра праздник, отдохнёшь, тогда и отправляйся. А что с Конжаковскими приисками?

— Ни в старых, ни в новых приисках благонадёжности не нашёл, Новые худо разработаны, но их обозначил на деревьях, а в горах – на дощечках с надписями. Но если в старых рудниках и в новых будет благонадёжность, то руду придётся возить гужом, а водой никак не возможно.

— А далеко ли возить придётся?

— До твоего завода вёрст двести будет. А ежели на Павде завод заведёшь, то туда всего вёрст сорок пять. А судовую пристань в сибирские города можно устроить на речке Ляле. А в Россию – на речке Косве, переваживая тягость с заводов чрез Усолской волок по московской большей дороге.

— И велик будет тот волок?

— От Павдинского завода – верст пятьдесят, а от Лялинского – шестьдесят.

— Ну, молодец! Есть о чём подумать. Отдыхай!

Осмотром  строительства Максим Михайлович остался доволен. Сооружение корпуса домны и устройство молотовой фабрики при большом старании до крепких морозов можно бы закончить. А как правильно печки плавильные ставить? Надо просить плавильного мастера. Под его руководством мужики что хочешь изладят. А вот руду плавить без подручных никак не получится. Особенно удручало количество нездоровых и сильно больных работников. После обеда он сел за письмо в Канцелярию:

«При вновь строющемся Петропавловском моем заводе домна и молотовые фабрики за помощию божиею строением ко окончанию приходят… Для лечения болных потребен мне один знающей того искуства, ибо при заводе болных не мало умножилось… Того ради Канцелярию Главного заводов Правления с покорностию прошу, дабы повелено было выше объявленной моей необходимости плавиленного уставщика Федора Яковлева, также и лекарского ученика, кого Канцелярия заблагоразсудит, дать мне казенных с Ея Императорского Величества заводов на мой кошт. Дабы за неимением плавиленного уставщика в строении и производстве медиплавиленных печей, и в порядочном произведении плавки меди… не последовало остановки, или напрасного убытка…».

Ещё раз хорошо всё взвесив, подмастерьев у канцелярии решил пока не просить. Он помнил, что большинство их с казённых заводов направили в партикулярные. За раз всех ему не дадут. Надо ловить подходящий момент. Письмо вначале решил отправить с архимандритом Тихоном, который передаст его Василию Походяшину, а тот найдёт возможность переправить в канцелярию. Но вспомнив слёзы жены, засомневался, правильно ли это будет. Ведь обещал быстро вернуться.

После ужина святые отцы ушли в церковь, чтобы совершить там, как это положено по особому уставу службы на обновление храмов, малую вечерню и всенощное бдение, оставив хозяина наедине со своими мыслями. А мысли его шли по кругу: когда разрешит Сенат приписать крестьян к заводу и разрешит ли; какие прииски разрабатывать безотлагательно и какими силами; когда начать строить завод на Павде и фабрику на Турье; где лучше уголь выжигать, чтоб ненакладно было; выдержит ли горновой камень с Тулайки адский огонь домны; как скоро приедет врач… Ближе к полуночи все свои тревожные мысли Максим Михайлович отогнал единственно верной «утро вечера мудренее» и отправился в церковь.

Там шла всенощная. Алтарь с ликами святых сиял позолотой в пламени десятков свечей. В зале в основном были женщины. Действо шло к завершению. Домой Максим Михайлович вернулся со святыми отцами. И ещё долго светились окна дома, где шёл разговор о духовном и житейском, столь важный для Максима Михайловича и привычный для остальных.

Едва забрезжил рассвет, округу впервые огласил  весёлый перезвон всех четырёх колоколов, зовущий в храм. Вскоре там яблоку негде было упасть. Опоздавшие прилипли к окнам снаружи. Кстати, в окончинах красовалось  мало кому из простых смертных известное чудо — прозрачное стекло. Ящик этого богатства Походяшину привезли летом с Макарьевской ярмарки. Известная на всю Россию ярмарка у Макарьевского монастыря на Волге ниже Новгорода всегда отличалась новинками. Привезённого стекла хватило на церковь, дом хозяина и контору завода. Покупка недёшево обошлась, но на такие вещи Максим Михайлович денег не жалел.

Церемония, казалось, будет длиться вечно. Наконец, из дверей вынесли антиминс, и начался крестный ход вокруг церкви. На освященном  митрополитом в Тобольске четырёхугольном  плате из льняной ткани, антиминсе, было изображено положение во гроб Иисуса Христа после снятия с Креста и четыре евангелиста. Отныне эта святыня всегда будет лежать на престоле храма. По окончанию крестного хода священник целовал Крест и окроплял присутствующих святой водою. Действо завершилось Божественной Литургией.

Работники с женами разошлись по домам для обеда и отдыха, а в трапезной за накрытыми столами остались священнослужители, приказчик, поверенные хозяина, мастеровые и старшие на строительстве – весь ближний круг хозяина. Все ждали, что он скажет. Непривыкший к таким выступлениям, Максим Михайлович по привычке осенил себя крестом, поблагодарил Бога за пищу и милость. Замешательство  его было недолгим. Поблагодарив архимандрита Тихона за высокую миссию, порученную ему митрополитом, Максим Михайлович представил обществу нового священника и выразил надежду, что отныне дела пойдут с Божьей помощью много успешнее, чем шли до сих пор. И не преминул заметить, что начатое им дело – благое и необходимое для России и Ея Императорского Величества самодержцы российской. Все встали, перекрестились и выпил за здоровье Елизаветы Петровны. Святые отцы ушли отдыхать, а Максим Михайлович продолжил разговор с мастеровыми.

— Как дела на домне? — обратился он к Тарасу Швейкину.

— Двор построен, камень возим без задержки. Кожух начали класть, весной закончим, если кирпич будет.

— Будет кирпич, я проверял. А чем топить будешь?

— Пока нечем, нет уголька. Как быть – не знаю.

— Вот что, Тарас: вместе с Яшей Холкиным подберите крепких мужичков из новеньких и из тех, кто на плотине не нужен, и отправьте их в лес на заготовку поленьев. Пусть готовят еловые да сосновые. Да чтоб от дороги недалеко. Сколько куч надо заготовить и сжечь на первое время, ты лучше меня знаешь.

— К весне должен быть готов уголёк. Ему перед работой ещё полежать надо месяца два.

— Вот и командуй, не жди от меня толчков, с тебя и спрошу!

— Понял, Максим Михайлович.

Тут подал голос старшина молотовых мастеров Никула Фёдоров:

— Максим Михайлович, выслушай нас, пожалуйста!

— Слушаю тебя со вниманием, Никула.

— Сдаётся мне, будущим летом чугун пойдёт, по всему видно. Значит, у нас работа будет. Но начать её без помощников мы не сможем. Ведь никто, окромя нас троих, у молота прежде не стоял, и обучить их до лета не на чем. А домну зажгём, останавливать её нельзя, сам знаешь. Как же быть-то?

— Дело говоришь, Никула. Я и сам на этом голову сломал. Просить надо у Канцелярии, да только вряд ли меня слушать будут.

— Это почему же? Теперь всем помогают.

— Оно так, да только подмастерьев и подсобных работников с казённых заводов по частным разобрали, больше взять негде.

— Сегодня нет, а завтра будут. Надо просить!

— Ну, так и просите!

— Это как?

— А вот так, как ты  сказал, так и просите. Сразу и отошлём вашу просьбу с архимандритом Тихоном.

Договорились, что просьбу мастеровые сегодня же и подготовят.

Всех беспокоило большое количество больных. Хозяин успокоил: письмо с доношением в Канцелярию им уже написано, надо ждать врача. Напомнили ему и о том, что никто из здешних не знает, как правильно медеплавильные печи класть. Нужен мастер, который научит. Походяшин обещал: плавильный уставщик будет обязательно. Обсудили подготовку к зимовке: во всех ли жилищах печи складены, заготавливают ли дрова, хватит ли корма лошадям и хлеба работникам, заработает ли к зиме ветряк на горе. Просили привезти луку и, если возможно, капусты. На вопрос Походяшина о пьянках и драках мастеровые успокоили: ухари примолкли, надо полагать, поняли, что с солдатами шутки плохи. Они хоть и уехали с началом октября, но, казалось, в любой момент могут вернуться, если кто-то сильно забузит. Да и кому охота голодом сидеть в холодной избе!

Расходились по домам мастеровые с единым чувством: хоть и крут хозяин, но справедлив и за дело крепко взялся. До пуска завода чуть больше года осталось, нельзя его подвести.

Покидая стройку на Колонге накануне нового года, Максим Михайлович и представить себе не мог, насколько труден будет для него год грядущий. Он лично передал в Канцелярию своё доношение с просьбой направить к нему врача и плавильного уставщика, знающего весь процесс производства меди Фёдора Яковлева, а также письмо казённых мастеровых с докладом о том, что без подмастерьев и подсобных работников начать производство чугуна и железа невозможно. Просьба мастеровых была услышана в Канцелярии. Но в это время на казённых заводах ушедших в отставку или назначенных к отставке подмастерьев и работников действительно не было, а тех, кто были, отдали в частные заводы, послать было некого. Но тут Походяшину несчастье помогло: на Екатеринбургском заводе часть фабрик сгорела, и тех, кто временно остался не у дел, можно было направить на Колонгу. В помощь молотовым мастерам были направлены трое подмастерьев и столько же молотовых работников. Ещё послали троих дощатых подмастерьев, а на помощь доменным мастерам — Семёна Типикина, доменного подмастерья с Каменского завода. Но случилось это уже в феврале нового, 1760-го года.

А в ноябре на Колонгу по направлению штаб-лекаря Канцелярии Ивана Шнезе приехал лекарский ученик Иван Панаев. Он лечил больных, пока не закончились медикаменты. В январе 1760 года штаб-лекарь рапортовал в канцелярию:

 «Велено мне отправить на новостроящейся Петропавловский завод для пользования болных разного чина людей лекарского ученика с принадлежащими медикаментами, которой туда и отправлен был. И будучи при том заводе, по осмотру ево явилось болных разными одержими болезнями всего 116. В бытность же ево, сверх оного числа, принимано было для ползования 16, ис которых исползовано 60, волею божею умре 11. За издержанием же им имеющихся при нем медикаментов, осталовь еще болных 60 человек, которые по прозбе их поверенным ево Походяшина отпущены в домы свои, а по болшей части имели болезнь цынготную. Отправленной же ученик возвратился сего января 15 числа. И о вышеписанном Канцелярии Главного заводов Правления сим почтено репортую. Января 26 дня 1760 года. Иван Шнезе».

К моменту приезда лекарского ученика болел почти каждый второй работник на строительстве Петропавловского завода.

А для того, чтобы строители знали, «каким порядком по качеству тамошних руд медь плавить, и обо всех к тому принадлежностях разсмотря обстоятельно, дать письменное наставление, а чему потребно будет, то и модели», на Колонгу из Перми указом канцелярии сроком на месяц был направлен лучший  плавильный уставщик Фёдор Яковлев. И приехал туда Фёдор Патрикеевич не один, а с учениками, направленными к нему Походяшиным: Дмитрием Хлепятиным, Егором Абушкиным и Степаном Котельниковым. Ведь именно им предстояло взять на себя основную тяжесть медеплавильного производства. Накануне нового года Фёдор Яковлев возвратился на Пермские заводы.

В столицу

Слово, данное жене, Максим Михайлович сдержал, вернулся с Колонги задолго до Рождества Христова. Заметно пополневшая, она была счастлива каждый день видеть своего супруга. Но это не избавило его от десятков дел, которыми приходилось заниматься в Верхотурье, а то и в Екатеринбурге. Дела наваливались, как снежный ком, тяжко и неотвратимо. И чем более он втягивался в свои заводские заботы, тем большими связями, сам того не ожидая, вынужден был обзаводиться. А для решения каких-то вопросов использовать и старые надёжные знакомства.

Прекрасно понимая, что одному ему все дыры, как говорят в народе, не заткнуть, Максим Михайлович вовлекал в свои дела всё новых помощников. В основном это были знакомые по прошлым годам, которым, как он считал, можно было доверять. Свалив с себя часть забот, Походяшин, наконец, получил возможность обсудить свои дела с сыновьями. Дела у них шли неплохо. Но ему важно было убедиться, что они действительно смогут ему помогать в нужное для него время.

Семейный совет он собрал после новогодних праздников. И с первых же слов огорошил своих сынов:

— Надумал я в Питер податься, а по пути в Тулу заглянуть к товарищу своему Василию Ливенцову.

— Да зачем он тебе? Договорились, и слава Богу!– сказал Василий.

— Год прошёл, как мы с ним договор подписали: он строит, а я после за всё плачу. Хочу посмотреть, что это за птица. Не нравится мне, что он здесь ни разу не появился.

— Но ты же всё о нём знаешь, — заметил Михаил. –  Самый богатый из братьев Ливенцовых. Торгует всем, чем можно, в Европе. Говорят, и с Востоком у него связи немалые по шелкам и всякой мелочи. Теперь вот за горное дело взялся. Знамо, не дурак.

— Так-то оно так, да только хочется понять, насколько крепок он в делах и словах своих. Ведь не шутить мы с ним будем, а завод строить.

— Да как ты его поймёшь-то, отец? – уже с удивлением заметил Василий.

— А вот по стопочке с ним пропустим под селёдочку да чайку попьём, и всё понятно будет.

— Не слишком ли просто, отец? – поморщился Михаил.

— А ты поучи отца-то, поучи, Михайло, как людей-то понимать. И то, гляжу, опыт у меня маловатый.

— Ну, прости, не хотел обидеть. А в Питер-то зачем?

— В канцелярии говорили, что государыня Берг-коллегию из Москвы в Питер переводит. А главенствует в ней теперь какой-то Шлаттер.

— Немец, что ли?

— Немец из наших, царём Петром пригретых. Говорят, под его присмотром всё серебро в казну идёт. И в рудном деле он большой знаток.

— Ну и что? С ним тоже водку пить?

— Не шлёпай попусту губами-то. Будет случай, про дело с ним поговорю. Да и след Ивана Хлепятина в Берг-коллегии должен остаться. Бог даст, помогут ускорить решение Сената о приписке крестьян к моим заводам. Ведь если летом крестьян с Чердыни на Колонге не будет, по миру пойдём, или гореть мне в аду!

— Не наговаривай зря, отец. Всё путём будет. Скажи когда поедешь, и мы — тут как тут! Не сомневайся, не подведём, — заверил  Василий.

— Ты, сынок, проверь-ка прямо завтра, где наш сибирский овёс застрял. Не привезут его в завод во время, как договорились, лошади с голоду начнут дохнуть. На сене всех лошадей не вытянуть до весны. Да с купчишкой тем построже будь. Чтоб не вздумал он капризничать, когда чердынцы с лошадьми прибудут. А зартачится, припугни, мол, другого поставщика быстро найдём.  Без лошадей нам, Василий, полный каюк, сразу на дно.

— Сделаю, не сомневайся.

— А ты, Михайло, разберись с Григорием Посниковым, кто на Павде и вокруг неё руды ищет. Может, там и нет никого, а мы ждём чего-то?

— Разберусь, отец.

Они ещё долго обговаривали всё, что надо было знать каждому и всем вместе. Братья одобряли всё, что делал отец. И не потому, что угодить ему хотели, а потому, что понимали: он прав. Прав был, когда в ноябре выпросил у канцелярии с Пермских заводов Фёдора Яковлева на Колонгу на целый месяц. Поили, кормили его в заводе отменно. И Фёдор Патрикеевич на сухих кирпичах показал, как печь сложить. А чтобы не забылось, в столярке для этого модели сотворили. А будущих плавильных помощников он заставил записать: как руду к плавке подготовить, сколько её в печь заложить, сколько угля подать в печь вначале, сколько потом – словом, всё показал и рассказал, что должны знать помощники заводских плавильщиков, которых на пермских заводах продолжал обучать Фёдор Патрикеевич.

Сыновья искренне удивлялись отцовскому чутью на людей и умению угадывать будущие события. Понимали, что и про товарища своего Левинцова он не зря беспокоится. Он ничего зря не делал и деньгами никогда не сорил даже по мелочи. И в то же время мог быть щедрым. На свои кровные в Верхотурье строит новый храм. Уже появились затейливо выступающие кирпичные навершники его окон в стенах первого этажа, начата кладка колокольни. Уже понятно, что храм будет красив. Не пожалел отец денег и на заводскую церковь на Колонге.

Поражала широта его неуёмной души. Любил, к примеру, верхотурскую молодёжь женить и замуж выдавать. С упоением входил он в это действо в любой роли: дружки ли, свата ли, посаженного отца. Соседи уже ничему не удивлялись, всякого его повидали. Но и они, и вся родня знали, насколько он строг и неподкупен в делах своих. Порой даже жесток. Бездельников и попрошаек на дух не переносил. А уж кто слово своё не сдержал или попытался обмануть или словчить, тому руку уже никогда не подавал и никаких дел с ними не имел. Короче, было за что уважать отца сыновьям. Только юный Николка пока ни о чём таком не думал, жил своей счастливой детской жизнью. И, как мать обещала, к лету ждал появления младшего братишки,  а может сестрёнки.

С Колонги тревожных вестей не было, и в конце января Максим Михайлович решился на дальнее путешествие. Снова плакала жена на плече поздним вечером. И снова успокаивал он её:

— Не к шведам за море еду, а всего лишь в Петербург, в столицу. Вернусь, куда мне деться-то!

— Дочь со свадьбой пристаёт. Опять этот сынок купчишкин проходу ей не даёт.

— Не до свадьбы мне, дорогая. Вот разберусь с тульским товарищем да с припиской крестьян, тогда и пировать будем. Объясни ты ей, бестолковой.

— А вдруг без тебя мне рожать приспеет?

— А ты не спеши, меня подожди.

— Да ну тебя! Всё тебе смешочки!

Собирали его в путь тщательно. От солений-варений, окорочков и вяленой рыбы отказываться не стал, как и от вина. Возок получился изрядный, но втроём со слугами уместились. Провожать вышел весь двор. Шутка ли, хозяин в столицу поехал! Такого ещё не бывало…

***

Екатеринбург, Кунгур, Пермь – до Казани добрались без приключений. Ехавшие с хозяином мужики своё дело знали. С ними Максим Михайлович не раз уезжал далеко от дома, где всякое бывало. Видел, на что они способны, и за безопасность свою был спокоен. Ехали только днём, а по ночам на ямских станциях отдыхали. В Казани остановились на пару дней. Этот город он не знал, а потому всё здесь ему было интересно. Нижний Новгород проехали без остановки. Многое тут было знакомо, на Макарьевской ярмарке бывал не раз. На Москву потратили два дня. Дом, где ещё недавно была Берг-коллегия, а сейчас работала только её контора, нашли без труда. Перед отъездом Иван Хлепятин пояснил хозяину, как её найти. Там и узнали, что в Петербурге Берг-коллегию надо искать на Васильевском острове. Два года прошло, как Иван там побывал с письмом от Походяшина. Максим Михайлович знал, с кем он тогда дело имел. И очень надеялся встретить того помощника в Питере.

И вот она, новая столица – град Петров! Нева подо льдом. На одном берегу – Петропавловская крепость, там Монетный двор, на другом – замороженная до весны стройка Зимнего дворца и набережной. И жуткий ветер с моря. Вроде и не сибирский холод, однако пробирает до костей даже через тулуп.

Кров и стол они нашли в одном из трёх постоялых дворов на Васильевском острове недалеко от здания двенадцати коллегий. Именно сюда из Москвы вернулась Берг-коллегия. Здание было поразительно длинным, чуть ли не с полверсты. Состояло оно из двенадцати равных, вплотную примкнувших друг к другу корпусов. Так Пётр его задумал. Боковой фасад его был обращен к Неве. Все корпуса имели единую крышу и были расшиты фигурными наличниками с лепкой, что очень понравилось Максиму Михайловичу. Это было в его вкусе.

Походяшин не стал откладывать визит в столь высокое учреждение. Ведь здесь решалась его дальнейшая судьба или, по крайней мере, как он предполагал, жизнь ближайших пяти лет. И было бы хорошо встретить там того, с кем имел дело Иван Хлепятин. А может и самого президента.

И ему повезло. Президент Берг-коллегии пятидесятидвухлетний Иван Андреевич Шлаттер вставал рано и имел привычку приходить в присутствие первым, раньше всех остальных. Чтобы спокойно прочитать и подписать нужные бумаги или подумать над ними, пока никто не мешал. Ещё издали в чуть наметившемся рассвете он заметил Походяшина у подъезда к закрытым дверям присутствия. «Кто бы мог в такую рань? – подумал президент. – Наверняка приезжий и не из господ. Эти обычно появляются днём, да показушно — то на тройках, то в кибитках».

— Чего не спится-то, мил человек? – спросил Иван Андреевич у Походяшина, подходя к коллежским дверям.

— В дороге домой отосплюсь, а сейчас дело делать надо, ответил Максим Михайлович.

— Издалека ехал?

— С Верхотурского уезду под Екатеринбургом. Чуть не месяц в пути. А вы, простите, кто будете?

— А тебе кого бы хотелось видеть?

— Да мне хоть кого, лишь бы помог в Сенате решение принять о моём заводе.

— Выходит, из купцов. Завод строишь? Ну, заходи, коли так.

— Благодарствую вас! Как назвать – не знаю.

— Иваном Андреевичем меня зови. Так что за дело у тебя к нам?

— Я Максим Походяшин. И дело моё промедления не терпит.
— Вот как!

Уже сидя за столом, Максим Михайлович рассказал про свои нужды, особо беспокоясь, что решение о приписке крестьян к заводам может быть принято в Сенате слишком поздно.

— А что плавить-то будешь, железо или медь?

— Да лучше бы медь, но пока большая надёжа в рудниках на железо.

— Медь – это хорошо. В медной руде и серебро бывает. Ты знаешь об этом?

— Слыхал, да только сейчас не до того.

— А напрасно. В уральской руде наверняка серебро есть. Если обнаружишь, придётся его отделять и в казну сдавать. Хлопотное это дело, скажу я тебе, обременительное. Как плавить-то медь, знаешь?

— Надо будет, узнаю. А пока у меня этим делом занят лучший мастер в Перми и Екатеринбурге Фёдор Яковлев. Может, слыхали?

— Слышал. Все новоявленные хозяева казённых медных заводов почему-то именно его хотят получить. Видимо, к тебе в канцелярии благоволят, коли доступ к нему имеешь. Осталось только много руды хорошей найти. Так?

— Очень надеюсь! Домну скоро пустим, печки плавиленные по теплу начнём класть. Много рук потребуется, а если их не будет? У нас глухая тайга на сто вёрст кругом, людей нет, только вогулы.

— Будут, будут люди! Зря ты беспокоишься и плохо о правительстве думаешь.

— Это как же?

— Да так! Ещё  в январе Сенат разрешил приписать к твоим будущим заводам крестьян из Чердынского уезду.  И мы свой указ об этом отправили в Екатеринбург. Но только во исполнение того решения надобно нам быть уверенными, что  строительство твоё идёт с успехом и будет закончено вовремя.

— И что же мне делать?

— Вот тебе бумага, дорогой, пиши обо всём, что успел сделать. Кроме того, дай слово крепкое, что за десять лет приписки ты собственных крестьян купишь и на заводы свои переведёшь.

От такого поворота Максим Михайлович даже немного растерялся. Сенат разрешил! Главное, ради чего он ехал сюда, сделано. На душе стало легче. Успокоившись, он взялся за перо. Вскоре документ был готов. Иван Андреевич прочитал, похвалил: «Красиво пишешь». То ли твёрдый почерк Походяшина ему приглянулся, то ли скаска понравилась.

— Вот теперь порядок. Надеюсь, понимаешь, дорогой, что за слова свои, что в скаске написал, ты животом отвечаешь?

— Да как же иначе! А что мне теперь делать-то? Никак не ожидал!

— Поезжай обратно, коль так о деле хлопочешь. Указ наш, как примем, с почтой отошлём.

— А когда примите-то?

— Не задержим, в ближние дни и примем.

— Дорогой Иван Андреевич, за добрую весть спасибо! Вопрос есть.

— Так говори!

— Хочется знать мне, обращался ли в Берг-коллегию с просьбой о крестьянах товарищ мой купец тульский Василь Артемьев Ливенцов меньшой. Мы с ним договорились завод построить на речке Павде в тех же глухих местах, где и мои заводы будут.

— Пока не слышал про такого. Не торопится твой товарищ.

Стали прощаться. Иван Андреевич  крепко пожал Походяшину руку, похвалил его бороду и пригласил приезжать, коль нужда будет. На выходе из дома Максим Михайлович спросил привратника, кто такой Иван Андреевич. И, получив ответ, был ещё раз сильно удивлён: сам президент с ним говорил! Настроение у него стало солнечным. А солнце в тот день сквозь плотную облачность так и не пробилось. И ветер по-прежнему дул с моря, пробирая до костей.

Быть в столице и не узнать, где государыня живёт, — разве такое возможно? Понятно, что в Санкт-Петербурге Походяшин задержался на несколько дней. И знакомство с городом продолжил, отыскивая дом, где жила императрица. Он нашёл его к югу от слияния Мойки и Фонтанки – так  ему подсказали. Где Мойка и где Фонтанка? Ведь не лето, речки перемёрзли, набережные ещё только строятся – поди разберись. Но разобрался. Даже узнал, в какой части дворца государыня любит отдыхать летом (дворец так и назывался – Летний). Узнал, где она живёт зимой. Его уважение к Елизавете Петровне было весьма велико. Он даже в тайне надеялся, что увидит хотя бы её выезд из дворца. Специально стоял и долго ждал. Но не дождался.

Немало времени он потратил на изучение рынков и цен на продукты и товары. Тут было чему удивляться. К примеру, пуд ржаной муки стоил почти 30 копеек, а пуд масла коровьего – один рубль 30 копеек. Что мог купить рабочий на свою зарплату 2,5 рубля в месяц? Больше восьми пудов муки! Неплохо, подумал Максим Михайлович.  Как и сколько платить своим рабочим, он окончательно ещё не решил. Рассчитывался монетой только с мастеровыми. Остальным выдавал харч в счёт их заработка.

Побывал он и в купеческом банке, открытом совсем недавно. Узнал, что ссуду купцам дают под шесть процентов годовых. Но половину её надо возвращать не медью, а серебром. «Выходит, не про нашу честь пока это дело!» – подумалось. С тем и ушёл.

На постоялом дворе, на рынках и, бывало, просто на улице он не однажды разговаривал с купцами, прибывшими в столицу по разным надобностям. Из разговоров выходило, что горное дело для многих из них пока не по плечу, не решались они завести плавиленные заводы, не знали, как руду искать-добывать. Разбогатев на торговле, заводили разные фабрики, не связанные с металлом или его обработкой. Это льстило. Значит, он шёл в ногу со временем, стремясь дать государству самое нужное – металл. Хотелось здесь побыть, узнать о жизни столичной и службе военной. Он благоволил к военным. Мечтал, может младшим его детям именно военная служба будет уготована. Так оно и будет через два десятка лет. Ну а пока пора было в путь. Его ждала Тула и, как он надеялся, тёплая встреча с товарищем.

После Москвы дни повеселели. Солнце грело, превращая укатанный на дороге снег в тёмную кашу. Но лошади упрямо несли возок вперёд. Походяшин вспоминал, что ему известно о туляках. Демидовы его не интересовали, а других не знал. Про Ливенцовых узнал случайно на Макарьевской ярмарке. Три брата Ливенцовых – Иван Артемьевич, Василий Артемьевич (большой) и Василий Артемьевич (меньшой) вели крупную торговлю на западноевропейских и на восточных рынках. Самым богатым из братьев был Василий Артемьевич (меньшой), с которым он и решил поякшаться. Что они за люди? Богатые, понятно. А  в жизни какие? С равными себе, с неравными? Как говорить с ними? Но говорить-то придётся, слава Богу, с одним! Чего беспокоиться-то? И не таких видали!

Шикарную усадьбу в Денисовском переулке рядом с церковью ему показали сразу. Ливенцовых в Туле хорошо знали. Походяшин удивился, но не этому, а прекрасным парадным воротам в стиле барокко, сложенным из красного кирпича. Он, конечно, и предположить не мог, что со временем эти ворота специалисты в области истории архитектуры признают ценнейшим памятником растреллиевского барокко 1750-х годов. И доживут ворота до 21 века! Здесь были все характерные для того парадного стиля детали: орнамент в виде стилизованных раковин в обрамлении из сплетения причудливо изогнутых завитков, пилястры, декоративные вазы, две из них над симметричными калитками, как руками, держали прерванные скаты фронтона.

«Не забыть бы спросить, кто сие чудо придумал и сотворил», — подумал Максим Михайлович, взявшись за кольцо входной калитки. Видимо, летом во дворе всё утопало в зелени. По обе стороны от прекрасного двухэтажного кирпичного дома были деревянные хозяйственные постройки. А за ними сад со статуями, фонтанами и аллеями. Всё это Максим Михайлович рассмотрел, когда после обеда хозяин предложил прогуляться по расчищенной от снега центральной аллее сада.

Приём Походяшину оказали царский. А ведь никто не знал, что он появится здесь. «В моём доме тоже не сплоховали бы», — подумал гость и совсем упокоился. Поблагодарив радушного хозяина, он направил беседу в нужное русло.

— Помнишь ли, уважаемый Василь Артемьевич, о чём мы с тобой сразу договорились, а потом и записали на бумагу?

— Да как не помнить, дорогой Максим Михайлович! Ведь я впервые завод буду строить. Всё помню, о чём договорились.

— Вот именно: будешь строить. А надо было уже строить, дорогой ты мой! Чем быстрее построишь, тем быстрее деньги мои получишь. Разве не так?

— Так, конечно, а в чём сомненья?

— Пока ни в чём, Василь Артемьевич. Прииски за мной записаны, руда  есть. Только разработать надо те прииски, освидетельствовать и пробы в лаборатории сделать. Я помогу в чём-то, но главное дело за тобой. Домна должна быть пущена в срок, иначе нам от штрафа не уйти, а то и домну в казну заберут.

— Всё понимаю, дорогой Максим Михайлович, не сомневайся. У меня надёжный приказчик дела ведёт. Всё будет как надо.

— Так-то оно так, да только пора бы тебе просить Берг-коллегию обратиться в Сенат, чтоб за заводом крестьян закрепили. Ведь там глухой угол, некому будет работать ни в лесу, ни в заводе.

— Обязательно сделаю, не сомневайся. Что мы всё о деле! Пойдём хорошего вина французского выпьем, мне на днях привезли.

Впечатления от беседы, как и от вина, несмотря на все любезности, у Максима Михайловича были не очень приятные. Хотя для разочарования причин вроде и не было. Расстались так же любезно, как и встретились. На прощание Походяшин предложил гостеприимному хозяину:

— Приезжай ко мне в Верхотурье. Оттуда на Колонгу съездим и на Павду. Всё сам увидишь, своими глазами.

— Непременно приеду, дорогой! — пообещал Василий Артемьевич.

Уже в пути Походяшин вспомнил, что ничего не узнал от него про чудесные ворота. Жалко! «Но мы тоже не лыком шиты»,  подумал, вспомнив свою усадьбу, занимавшую в Верхотурье целый квартал. И на душе потеплело. Не хотелось больше думать ни о чём, кроме как о доме, о жене и детях. Не заметил, как задремал. А когда очнулся, вспомнил слова президента Берг-коллегии о том, что указ о приписке крестьян отправят ему с почтой. «Почта быстрее меня придёт. Получат и ничего не сделают, пока не приеду! Время  зря потеряем!» — рассуждал Максим Михайлович и пожалел, что поехал в столицу. Не выходила из головы и фраза Ивана Андреевича «животом ответишь». Что там написал, вспоминалось с трудом. Слишком был взволнован. Кажется, про четыре печки написал, которые почти готовы, и летом ещё четыре якобы построит. А не построишь, животом ответишь? Это серьёзно. Надо было спешить. И он сам взялся за вожжи.

***

Указ из Берг-коллегии о том, что Сенат разрешил приписку крестьян к заводам в Канцелярию главного заводов правления пришёл с почтой 10 марта. Походяшин появился в ней в первых числах апреля прямо с дороги. Всё, что было для него предназначено, тут же ему выложили. Это был рапорт Петра Солонинина о том, что припасы Лялинского завода он осмотрел, но ничего не принял, потому что поверенный Иван Хлепятин «в приеме оных не вступил, а объявил, что ему от хозяина ево, приказания не было». А без хозяина принять  припасы для него опасно, да к тому же какие именно, он не знает.

— Вот бездельники, ничего без меня не могут! – выругался Максим Михайлович. Но в душе был рад, что не ослушались. С указом из Берг-коллегии он знакомился долго и с удовольствием. Однако не понял, почему не дали ходу приписке крестьян. И спросил об этом у председательствовавшего в присутствии Егора Арцыбашева.

— А потому, что не было из Берг-коллегии известия о том, дал ли ты подписку, что крестьян своих купишь и заводы в срок построишь. Указ такой мы получили  21 марта. Вот теперь можно делать всё, что Сенат разрешил.

— А время-то потеряли. Скоро крестьяне сеять начнут, не до приписки будет!

— Но это уже не наша печаль. В Казанскую губернскую канцелярию будем писать промеморию и требовать, чтоб они начали приписку крестьян Чердынского уезда немедленно.

— И на том спасибо!

— Да, чуть было не забыл: на Колонгу отправлен, как ты просил, гермахер Иван Евсеев из Екатеринбургской конторы денежного дела. Человек не молодой, не подозрительный, добрый и не пьяница. Всю медную работу до конца знает. Пользуйся!

В тот же день Походяшин выехал в Верхотурье.

***

Указ Берг-коллегии с печатями и указ Канцелярии о начале приписки крестьян к заводам привёз Походяшину из Екатеринбурга его поверенный Иван Хлепятин. Вместе они зачитали указы чуть ли не до дыр. Угрозы штрафа за невыполнение обязательств их не интересовали. А вот в указаниях об использовании приписных крестьян каждое слово было важным.

— Платить им придётся не меньше, чем работникам казённых заводов. Чтоб подушную подать и прочее смогли платить и силы свои сберегать, — это понятно. А как платить за непрерывные работы, которых в заводе никак не избежать? Скажи-ка мне, Ваня.

— А на таких работах ты не имеешь права их использовать.

— Это как же? Где это сказано? Быть такого не может!

— А вот сказано: «…а понеже чрез весь год работа продолжаетца беспрерывно, для того ему, Походяшину, старатся иныя работы наймом и подрядом производить».

— Да где же я людей найду, чтобы нанять? Нет ведь людей-то!

— Тогда приписных используй и плати им, как требуют.

— А как требуют?

— А вот как: «в летнее время мужику с лошадью по десяти копеек, а без лошади по четыре копейки на день, по учиненному порядку, в котором всякие работы по званиям и временам распределены с выключением ко исправлению собственным из крестьянских работных дней и с положением платежа с высылки из домов за прохожие дни, а без платежа в работу их не употреблять».

— Ишь ты! И за проход на заводы платить, а чего ради?

А «…дабы тем приписным государственным крестьянам обиды и ни малой тягости в паче разорения быть не могло. А особливо тех приписных крестьян в деловую пору в крестьянской их работе, отчего они пропитание имеют, помешательства отнюдь не чинить и поголовно всех их на работы никогда не высылать».

— Обрадовал ты меня, Иван!

— Сейчас ещё более обрадую: «И за тех государственных крестьян подушные и четырегривенные, и расколнические денги и прочия всякого звания платежи платить ему, Походяшину, в те канцелярии, где они в подушной оклад положены, и в протчие судебные места, кроме ведомства Берг-коллегии, в указанные сроки бездоимочно».

— Да не может быть! Ведь они разорят меня!

— Не веришь? Тогда сам читай!

— Верю, Вань, верю. Я вот о чём думаю. В Казанскую губернскую канцелярию бумага нужная отправлена. Там какому-нибудь нижнему чину из воеводской канцелярии Соли Камской поручат приписку провести. Да пока соберутся, да пока приедут в Чердынский уезд, лето, глядишь, и пролетит.

— Да какая разница, Максим Михайлович, когда припишут. Главное – припишут!

— Не понимаешь ты, Иван! Такое промедление для нас смерти подобно. Поезжай-ка ты сам прямо завтра. Встретишься с теми, кого пришлёт воеводская канцелярия Соли Камской, помоги им в приписке. И мне сообщай непременно, как дела у вас пойдут. Боюсь я, Ваня, если затянем с припиской, от посевной крестьянина оторвать будет никак невозможно. Упрутся. Ты уж поспеши, дорогой! И возьми с собой Фёдора Агафонова в помощники. Он у меня теперь новый приказчик.  Поезжай с ним сразу в Чердынь, ближе к делу. А я завтра на Колонгу поеду. Душа не на месте: не случилось бы там чего.

На Колонге, слава Богу, ничего плохого без него не случилось. Всё шло своим чередом и довольно успешно. Тёплые дни позволили возобновить работы на доменном дворе. В молотовых фабриках тоже шла работа. Снег на плотине давно растаял, она подсохла. Пруд за осень изрядно пополнился. На скалистом правом берегу в ветряные весенние дни весело крутились лопасти мельницы. Теперь зерно поселенцы мололи сами.

Походяшин обошёл завод, придирчиво вникая во всё, что вызывало у него хоть какое-то сомнение. Долго смотрел, как кладут из кирпича доменный корпус. Здесь же заканчивали рубку из брёвен помещения фурмовой. В ней будут готовить болваны, а по ним лить изделия из чугуна. Убедился, что огнеупорный камень уложен в горн полностью, а руды  уже не на одну заправку завезли и продолжают возить. И уголь, что жгли осенью, завезён. Стало ясно, что летом домну можно будет зажечь. Знающие это дело люди имелись. Канцелярия  выполнила  его просьбу, направила в помощь Тарасу Швейкину подмастерья Семёна Типикина с Каменского завода. Но пока Походяшин не знал, сколько всего угля приготовили, сколько и где руды наломали и обожгли. Ведь пущенную в работу домну не остановишь. А если остановишь, то получишь немалый убыток.

Крышу корпуса первой молотовой фабрики уже покрыли тёсом. Внутри неё из кирпича клали горны. Максим Михайлович вначале не понял, почему всего две дыры для труб, ведь горнов-то четыре. А поняв, рассмеялся: два горна под одной трубой – чего проще-то? Здесь мужики, прибывшие без него в феврале из Екатеринбурга, сооружали самый большой, кричный молот. Это были дощатые подмастерья Никула Комаров и Евдоким Селянин с работником Филатом Комаровым, молотовые подмастерья Дмитрий Степанов, Игнат Ялунин, Иван Спиридонов с работниками Павлом Парамоновым, Яковом Порошиным и Егором Крохалёвым. Первое, что он сделал, прибыв сюда после столицы, это познакомился с ними. Мужики ему понравились. Работали слаженно и не спеша, тщательно выверяя размеры и подгоняя все связи. Сразу было видно, что такое им не впервой. Свободного места здесь оставалось достаточно ещё для трёх молотов.

«Только б не отозвала их Канцелярия раньше пуска домны!» — подумал Максим Михайлович, помня, что появились они у него после пожара на Екатеринбургском заводе. Восстановят там фабрики и заберут их, что тогда делать ? — спрашивал он себя. Но старался не думать о плохом и проблемы решать лишь по мере их появления. Корпус второй фабрики был как корпус первой по высоте и ширине, но чуть короче. Стены из тёсу были забраны в столбы, но пока без крыши. Её мужики только ещё обосновывали.

Тут же под руководством Ивана Евсеева готовили фундамент под плавильные печки и гермахерский горн. «Надо бы печки класть. Ведь я сказал в Берг-коллегии, что четыре печки уже почти готовы, – размышлял Максим Михайлович. – Поспешил, дурак! Кабы не насмешить». Но разговор при знакомстве с Иваном Евсеевым его успокоил. Было сразу понятно, что гермахер грамотен, опытен и в себе уверен. Значит, не подведёт.

Потом была встреча с Григорием Посниковым. Он с товарищами прибыл из Верхотурья. Засиделись допоздна, обговаривая стратегию поиска на лето. Григорий знал, что больше всего хозяина интересует медная руда. Судя по последним находкам, у Турьи им может подфартить. Оттуда он и предложил начать нынешний поиск. Походяшин не возражал. Но заметил, что для  завода на речке Павде пока ещё мало найдено приисков, особенно медных. Посоветовал без стеснения привлекать к поиску знакомых и даже малознакомых, обещая хорошо платить за каждую находку.

Чем бы ни был занят Максим Михайлович, мысли его постоянно возвращались к приписке крестьян. Время шло, завод строился, а вестей с Чердынского краю не было. Это его беспокоило. И не зря.

Тревогу поднял подканцелярист Соликамской воеводской канцелярии Андрей Татаринов, которому поручили провести приписку крестьян к заводам Походяшина. С тремя солдатами и Фёдором Агафоновым он начал объезд чердынских поселений с Нижнекосинского стана и к удивлению своему не нашёл там ни одного мужика. Всё они, по словам их жён, ушли в Верхкосинский стан, чтобы  договориться с тамошними мужиками о несогласии идти на заводы Походяшина. Татаринов направился туда со своей командой во главе (за капрала) с солдатом Антоном Воинковым. Но в двух верстах от поселения их встретили мужики с дубьём. Пришлось Татаринову прочитать им инструкцию о приписке «при часовых, а не в съезжей избе», как он доложил в Соликамскую воеводскую канцелярию.

Расписаться в ведомости о приписке они отказались. По их зову в Верхкосинский стан пришли крестьяне Чазевского, Лопвинского, Юмского, Имаского станов и деревни Бурдаковой, которые проявили такое же презрение к инструкции о приписке, но сказали, что проявят послушание, если получат «печатный»  (с печатью) указ.

Получив подробные сообщения от Татаринова и Агафонова, находившийся в Соликамске Иван Хлепятин поспешил с докладом к Походяшину.

—  С чем приехал, Иван? Сколько душ приписал?

— В станах и деревнях поблизости Чердынского города за исключением умерших, престарелых и негодных принято 1594 души. И подушные деньги за первую половину года заплачены и квитанция получена. А вот у Фёдора Агафонова плохи дела.

— Не томи. Что там?

— Мужики шести станов и деревни Бурдаковой взбунтовались, идти на заводы не хотят.

— А где Фёдор?

— В Верхкосинском стане вместе с командой воеводской канцелярии с голоду пухнут.

— Это как?

— Ослушники решили им хлеба не давать. И подвод не дают для отъезда в Соликамск.

— Выходит, войну нам объявили. Скоро домна первый чугун даст, радоваться бы, а тут…

— Что делать-то будем, Максим Михайлович?

— Пойдём-ка на доменный двор, посмотрим, как там Тарас Швейкин  управляется.

А там всё шло своим чередом, готовились к розжигу домны. Слаженная работа успокоила Походяшина: здесь всё будет хорошо! Однако приписку надо было завершать. Крайне нужны люди в рудники, в лес на углежжение, на вывозку руды. Иначе всё, что уже сделано, не будет иметь смысла. И он сказал Ивану:

— Готовь в Канцелярию доношение о том, что тебе известно. Да не забудь указать, что деньги мы уже уплатили в казну и за минувший год. Без Канцелярии мы ничего не решим и не сделаем. Проси, чтобы был там человек военный. И сам поезжай в Канцелярию с доношением,  а потом в Чердынь.

Иван Иванович скрипел пером до ночи. Он сообщал, что за приписных крестьян в казну подушный налог за прошлый год и нанешние полгода авансом уплачен. Что у Агафонова приписка не идёт, и причиной тому непослушание крестьян. Для пущей убедительности к своему доношению  приложил копии писем Агафонова и Татаринова. И сообщил канцелярии то, о чём не сказал Максиму Михайловичу ради его же спокойствия:

«Соли Камская воеводская канцелярия приписку крестьян к заводам хозяина моего чинит с выбором стана и деревни, а не сряду. Паче ж ближних жилищ к заводам хозяина моего оставляет в ведомстве своем, а далных за прохожие дни излишная плата, а крестьнству за далностию проезда крайнее разорение».

А ещё он просил выяснить «от кого имянно то начало произошло, от самих ли крестьян, или по научению чьему, и кто начало возмущения начинал тех обще с Соли Камскою воеводскую канцеляриею накрепко изследовать и с виновными за непослушание высокоправителствующаго Сената и Берг-коллегии указов учинить (яко с презирателми) по указу».

Ему и его хозяину было хорошо известно, что ещё не очень давно подобное упорство и непослушание Сивинских крестьян при приписке к

заводам графа Петра Ивановича Шувалова было подавлено силою воинской команды. Хлепятин выразил надежду, что с согласия Соликамской воеводской канцелярии можно принудить к приписке непослушных и сейчас.

Утром он выехал в Верхотурье, а оттуда сразу в Екатеринбург, в Канцелярию главного заводов правления.

Первый чугун

Домну разожгли в первую неделю июня. В присутствии хозяина и всей доменной ватаги батюшка окропил святой водою двор, корпус домны и меха, поднялся на плотину и прошёл к колошнику по доменному мосту — настилу с плотины к верхней части домны, творя молитву. Перво-наперво в горн свалили дрова. Много дров. По мнению Тараса Швейкина, это был самый надёжный способ правильно начать просушку кладки горнового камня и подготовку печи к приёмке угля, мусоров и руды. Сваливали всё, что надо, по мере подъёма температуры.

Для Тараса Швейкина это был первый самостоятельный розжиг. Он почти не уходил от печи. Порой и спал тут же, на доменном дворе в фурмовой, вместе с Яковом Холкиным. Василий Кострыгин постоянно был у  мехов, подавая в горн воздух по команде Тараса. Перекусывали на ходу чем придётся, что женщины сготовят. Все, кто имел отношение к железному делу, в эти дни спали мало. И не щадили себя, готовя или засыпая в горн уголь, известняк, песок или руду. Да и спать в белые ночи не очень-то хотелось. Наконец, каким-то одному ему известным чутьём Тарас понял, что первая плавка вот-вот будет готова.

Утром 26 июня 1760 года у домны собрались почти все, кто был в заводе. Максим Михайлович наблюдал за происходящим из окна своего дома. Хозяйский дом стоял на скале выше плотины и домны, и хозяину всё было хорошо видно. Он не пошёл вниз, чтобы не сглазить и не помешать. Но не выдержал, побежал туда же, когда увидел, как вздрогнула и разом отступила толпа с доменного двора, озарённого огнём.

Свершилось! Домна начала работать. Появилось дело для молотовых работников. Каждую чушку металла, застывшую вместе со шлаком, они нагревали в горне, очищали и собирали металл в болванку. А потом били её под самым тяжёлым молотом. Получался чугун, из которого можно было лить изделия или перековывать его в железо.

Всё это пойдёт своим ходом после праздника Петра и Павла, до которого оставалось три постных дня. По случаю пуска домны хозяин разрешил всем, кто не занят у печи, отдыхать. Тарас Швейкин оставил за главного у печи Семёна Тупикина и собрался, наконец, нормально поспать, но помешал Максим Михайлович. Он появился у него неожиданно и не с пустыми руками. Выставив на стол четвертинку, хозяин взял руку Тараса и крепко её пожал.

— Спасибо тебе, дорогой, за хорошую службу! Премия тебе причитается, заслужил.

Максим Михайлович выложил на стол горсть серебряных монет и открыл бутылку. Премию Тарас взял, а от вина отказался. Максим Михайлович не возражал, налил в кружку себе.

— Твоё здоровье, Тарас! Может, всё же выпьешь со мной?

— Никак не смею, Максим Михайлович! Вот малость посплю и к домне. Там тверёзому надо быть, никак иначе!

— И то верно. Ну, тогда я один выпью за успех нашего дела.

Тарас был крайне удивлён такому странному поведению хозяина, но виду не подал. Когда Максим Михайлович уходил, его слегка покачивало. Но это не помешало ему приказать, чтобы у печи работали в две смены безостановочно и рот не разевали.

Завод отдыхал. Но какой может быть отдых в погожие дни, когда начался покос! Семейные старались использовать эти дни с пользой для дома, а холостяки, не нанятые на покосы, ушли на рыбалку. Постные дни к широкому застолью не располагали. Пост закончился накануне праздника, и в праздник после посещения церкви все, кто хотел и имел такую возможность, отвели, наконец, душу в возлияниях. И было от чего. Мастеровые, направленные к Походяшину Канцелярией, ждали по случаю пуска печи какую-нибудь премию. Остальные надеялись на свежие харчи и товары из последнего обоза. Но обоз не пришёл. Ничьи надежды не сбылись. Максим Михайлович ходил по заводу мрачнее тучи. На глаза ему старались не попадаться.

Июль был в разгаре,  за макушку лето перевалило, а известий от Ивана Хлепятина и от приказчика из чердынского краю не было никаких. Стало ясно, что до осени приписанных к заводам людей здесь ждать нет смысла, их не будет. Это приводило в ярость. Хозяин еле сдерживался, чтоб не сорвать её на ком-нибудь. Успокоился немного, побывав в лесу на ближайших ямах углежжения. По его прикидкам на два-три месяца угля для домны должно было хватить. Запас руды на дворе был пока изрядный, из рудников на Колонге каждый день возили. Но Посников как-то обмолвился, что, похоже, нашли руду железную совсем близко от завода – за речкой Сарайной справа от тропы, что ведёт к юрту Данилы Алтипкова на Вагране.

«Хорошо если находка подтвердится, — подумал Максим Михайлович. – Всё дешевле будет чугун. Много потратил на уплату за приписных! И сколько ещё придётся платить!? Посмотрю, сколько их сюда придёт, тогда и решу, стоят ли они того. Разорить меня хотят, что ли?».

Ничего светлого хозяин уже не ждал. К тому же погода начала портиться после того, как прибыл обоз из Верхотурья. С ним пришла и весточка из дома. Василий писал отцу, что мать вот-вот должна родить и просит мужа приехать.

«Боится, что ли? Не первый раз, чего бы плакаться! Ну, приеду, и что? Родить помогу»? – размышлял Максим Михайлович. Но, поворчав, приказал слуге готовиться к отъезду утром. Оставшееся до ночи время он потратил на обход своего разросшегося хозяйства и отдачу нужных распоряжений старшим по разным работам. «Надо бы нового приказчика подобрать, пока Фёдор Агафонов в отъезде», — последнее, о чём подумал Максим Михайлович, засыпая тревожным сном.

Дома стоял дым коромыслом. Все куда-то бежали, суетились, даже ссорились, но когда во двор въехала коляска хозяина, разом смолкли и ждали, что будет дальше. Василий встретил отца у крыльца, обнялись.

— Как она?

— Отдыхает, — сказал сын, улыбаясь.

— Чего лыбишься-то?

— Сын у тебя!

— Как? Уже? – воскликнул четырежды отец и бросился в дом.

Потом был недельный загул, в котором чего только не было. И купания в Туре по ночам, и бесконечные застолья с визитёрами. Потом были крестины новорожденного, названного Григорием. С праздничным обедом и, разумеется, с тостами и возлияниями в честь новорожденного, крёстных и  настоящих родителей. Наконец, не выдержал Василий:

— Хватит, отец, нас дела ждут.

— Это кого ждут, тебя?

— Меня, да и тебя тоже.

— Меня никто нигде не ждёт! Разве что Тарас у доменного огня.

— Ты домну разжёг? – спросил с удивлением Василий?

— А то! Чугун уж как месяц в песок льют и на железо перековывают.

— Вот это новость!

— Не забудь доложить в Канцелярию, как в Екатеринбурге будешь, что 26 июня получили первый чугун.

— А чего не сообщал-то?

— А боялся, что затушить придётся за неимением людей.

— Каких людей? Приписанных что ли?

— Вот именно!

— Но почему?

— А потому что покос, и потому что отказались идти на заводы!

— Да как они смеют не выполнить  решение Сената?!

— Выходит, посмели и даже за дубьё взялись.

— За дубьё? Это уже преступная наглость! Под ружьём и плетьми надо гнать их на завод!

— Ты пробовал?

— Нет, но знаю, как на другие заводы гнали. И правильно делали!

— Может, и нам так придётся.

Походяшин и не подозревал, что сказанное сыном уже начинает сбываться. Иван Хлепятин просил Канцелярию направить в Чердынь обер-офицера с командой, «который сможет склонить крестьян к добровольной приписке или принудить силою». Канцелярия направила из Екатеринбурга капитана Семёна Метлина с шестью солдатами, чтобы всё расследовать и добиться приписки «добрым увещеванием». А уж кто ослушается, того «привести к усмирению и на заводы выслать с нарочным».

Кроме того, Канцелярия главного заводов правления направила просьбу премьер-майору Мошарову Оренбургского гарнизона Казанского драгунского полка,  стоявшего в Кунгуре, что в Пермской правинции, «для сыска и искоренения воров и разбойников». Однако помощи не получила. Михайло Мошаров дал ответ, что из 53-х его человек «налицо только три человека. И, в случае противности крестьян, ко усмирению их пристойной команды дать некого. А хотя б и достаточная команда у меня была, то без ордера и повеления командующего Оренбургским гарнизоном генералитета, той команды я дать опасен». Короче, нужен ему был приказ из Оренбурга. А приказа не было.

В экспедиции капитана Метлина по взбунтовавшимся поселениям участвовали канцелярист Соликамской воеводской канцелярии Татаринов, поверенный Походяшина Иван Хлепятин и чердынский воевода с солдатами. В результате «в которых лутчия крестьяне (кроме отлучных и беглых от той приписки), наличныя, также и тех станов крестьяне, кои прежде в приписку пошли и приписаны были, а оказывали ослушности и упорства, обще мною с Чердынским воеводою увещанием, а другия, несколко времяни держанием под караулом, в послушность приведены». Так отрапортовал в канцелярию капитан Метлин 11 августа. Но в связи с земледельческими работами на завод они не были высланы. Метлин вернулся в Екатеринбург с подписями более ста крестьян.  За своих соседей в ведомостях поставили подписи «сотские и десятские» – «лучшие» крестьяне, не посмевшие мешать приписке. Они поручились за родных и соседей.

Таким образом, формально приписали, как и требовалось, 4200 душ.  Приписаны они были выборочно, а не «с ряду», как требовала Берг-коллегия. Те, что жили за Чердынью, должны были идти к Походяшину. Это дальше и расходов больше. А тех, что жили ближе, приписывали к заводам графа Чернышова. К тому же на деле годных к работе оказалось только 1837. Оставшиеся 2363 — или стары и дряхлы, или в рекрутах, или сбежали и умерли, или отпущены «по пашпортам».

Вот с таким нерадостным известием пришли к Походяшину поверенный Иван Хлепятин и приказчик Фёдор Агафонов после возвращения из Чердыни. Выслушав доклад, Максим Михайлович спросил Ивана Ивановича:

— Когда на завод приписные придут?

— Чердынский воевода должон в октябре отправить.

— Пока до Соли Камской дойдут,  потом до Верхотурья, а оттуда на Колонгу, значит, раньше ноября на заводе их не жди. Так, Федор?

— Похоже, так, если всё хорошо будет.

— Что ты имеешь этим сказать?

— Злые они больно. Уж такие злые, что высказать не могу. Натерпелся от них и наслушался.

— Однако всех успокоили, благодаря Ивану и подписи с крестьян взяли.

— Да я то что! Это капитан Метлин с солдатами постарался.

— Но ведь это ты, Иван, настоял в Канцелярии, чтобы солдат послали.

— Кабы ослушники совсем не озлобились да не пожаловались бы.

— Кому, Федя? Императрице или в Сенат? Не смеши меня.

— Да вряд ли решатся.

— И я так думаю, Иван, но подстраховаться хочу.

— Чего надумал-то?

— А ты купца местного Фёдора Шестакова помнишь?

— Слыхал про такого, и что?

— Уговорил я его от нас приказчиком поехать в Чердынь и самолично приписных на завод отправлять с помощью воеводской канцелярии.

— Вот и хорошо. Устал я сильно мотаться туда-сюда.

— Отдохни малость, и за работу. Иначе не будет нам с тобой удачи, дорогой мой!

Иван Иванович не посмел возражать. Многим он был обязан Походяшину. А потому и слушал его безоговорочно. А Походяшин продолжал:

— Завод я оставил без приказчика. Поезжай на Колонгу, Фёдор. Вечером тебе всё расскажу.

Вечером он дал наказ Фёдору Агафонову:

— Главное — домну не остуди. Строго следи, чтобы не было никаких заминок с подвозкой руды, угля и всего, что положено. Из чугуна лить всё, что нужно для заводского хозяйства, и делать железо. Плавильные печки класть безостановочно. Плотникам – поспешить на рубке казарм для приписных чердынцев, скоро их будет много. Всех свободных от дел гнать на покосы и вывозить сено. Жестко пресекать любое непослушание, безделье и пьянство. Если надо – сажать нарушителей под замок на голодный паёк.

— Максим Михайлович, не слишком ли? Да и нет во мне силы такой.

— А ты хозяином стращай. Приеду с солдатами, не пощажу.

— Ну, так-то легче. Пожалуй, в крайних случаях так и буду делать.

— Делай! Я приеду, как все дела здесь завершу.

Утром Фёдор выехал на Колонгу. А Походяшин окунулся в здешние неотложные заботы. Памятуя, что на Колонге домна непрерывно выдаёт чугун, а переделать его в железо там мастерски никто не может, он написал письмо в Канцелярию. Сын Василий зашёл попрощаться, уезжал в Екатеринбург по своим делам.

— Вот хорошо, сынок, письмо моё в Канцелярию Егору Арцыбашеву завезёшь.

— О чём просишь?

— Уставщик по железу срочно нужен. Может, направят без проволочек.

— Вряд ли. У них всё решается коллективно. Без единогласия и указу и зад не почешут. А то и перегрызутся ещё.

— Там видно будет.

Василий вернулся через неделю не один. Представил спутника своего:

— Вот, принимай, отец: молотовый мастер по железу Павел Иванов.

— Быстро решили, ай да молодцы! Надолго ли к нам, Павел?

— На двадцать дней, считая с проездом туда и обратно. Подписку дал.

— Не больно расщедрились. Придётся поднапрячься. За уставщика бывал?

— А как же! Теперь мастером числюсь.

— Обучить моих сможешь?

— Ежели не бестолковые, конечно, смогу.

— Добро. Завтра и отправляйся.

Как в воду глядел старший сын Максима Михайловича перед отъездом. Василий рассказал, что не все члены руководства Канцелярии поняли необходимость срочной помощи новостроящемуся заводу.

— Степан Владычин заартачился. Обиделся сильно.

— За что?

— А что о письме сразу ему не сказали и решили послать Иванова, когда его, Степана, в Канцелярии не было. Пообещал пожаловаться в Берг-коллегию, если подобное повторится.

— Да Бог с ним! Иванов-то уже у нас. Какие ещё новости привёз? Что там решили по месту под завод на Айбе и под завод на Павде?

— Разве ты не получил копии решений? Сказали, давно отосланы тебе и Хлепятину  с каким-то нашим купцом. Может, у Хлепятина залежались?

Иван Иванович Хлепятин появился у Походяшина под вечер. Поздоровавшись, Максим Михайлович перво-наперво спросил:

— А не было ль тебе почты из Канцелярии, Иван, пока ты по Чердынской земле людей собирал?

— С тем и пришёл! Оказывается, ещё в прошлом месяце купец Василий Замятин привез письма из Екатеринбурга с решениями на мои доношения.

— И что там? Не томи!

— Вот сам посмотри: «для свидетельства и описания означенных новообысканных под строение завода на речке Айбе и рудных мест, за неимением свободных от дел обер и ундер афицеров, послать пробирщика Ивана Никонова». Он же и все каменья с двенадцати новых приисков в лаборатории опробовал.

— И что нашли сыщики Посниковские?

— Самая богатая железная руда в одиннадцатом прииске: против Акидярских юрт за Пышмой-рекой, вниз по оной в бору расстоянием в одной версте – сорок восемь фунтов чугуна на центнер руды. И ещё у Илинской деревни, подле реку Ирюм, в горе. На Балде реке за Чепошниковой деревней, вниз по течению на правой руке в горе при ельнике. Правда, там чуть победнее будет.

— Разработаны ли прииски? Можно ли их освидетельствовать? Есть ли там работа Ивану Никонову? А если поленились разработать в начале лета, то немедля найми мужиков, дай им харчей и отправляй, куда надо, чтобы  шурфами вскрывали руду безостановочно.

— Сделаю, Максим Михайлович.

— А что там с лесами для Павдинского завода? Можно ли использовать?

— Отвечают: если у тебя есть на то решение Берг-коллегии, то пользуйся. А коли нет, то пользуй только тот лес, что Солонинин отвёл вокруг места для завода.

— Ну и чёрт с ними!  Завод строит мой товарищ, вот он и пусть беспокоится.

— Не узнаю тебя, отец! – раздался вдруг голос Михаила, внезапно появившегося в доме отца. – Не ты ли поручал мне разобраться с рудниками для Павдинского завода, а теперь почему-то на товарища своего хочешь всё свалить. Что с тобой?

— Поучи отца-то, поучи! – ворчал Максим Михайлович, обнимая сына. – Садись и рассказывай, коли пришёл.

— А ничего тебе не скажу, чтоб языком зря не молоть. Прикажи-ка лучше чаю подать да и читай сам сей реестр.

Михаил подал отцу бумагу. Максим Михайлович развернул и начал читать:

«Роспись рудным приискам к новостроящемуся на Павде речке заводу. Оные когда, кем, и в каких урочищах обысканы значит ниже сего. А имянно: железные

1) Апреля 30 числа Федором Казанцовым, Мартемьяном Митрофановым вниз Сухова камня, у дороги рудной, в дубровном месте….Оная руда разработывана и показала в аршин. 2) Мая 22 числа….» и так далее с указанием где руда найдена и кем. Нашли в разных местах, напримар, новокрещёные вогулы во главе с Герасимом Палкиным, Игнатьем Ивановым Калтамасовым, Яковом и Михайлом Киселёвыми, Василием Щербаковым, Андреяном Соболевым, Петром Михайловым, Гавриилом Рыкаловым. Всего шесть приисков.

Подали чай. Хлепятин было засобирался домой, но хозяин его остановил:

— Не спеши, Иван. Есть ещё дела.

— А ты молодец, Михаил! Награду за находки всем выдал?

— Всё, как ты велел, отец.

— А каменья где?

— В сенях шесть мешков, а в них пробы со всех приисков.

— Вот хорошо-то! Возьмёшь с собой, Василий, в Екатеринбурге сдашь в лабораторию.

— Непременно, отец.

Тут слуга доложил, что в доме появился новый гость и просит его принять.

— Зови, коли так, — распорядился хозяин.

В дверях появился статный военный в изрядно потрёпанном мундире. Переступив порог, представился:

— Вахмистр Сотников.

— О, старый знакомый, — воскликнул Василий, поднимаясь навстречу гостю. – Здравствуй, Лука!

— Доброго здоровья всем!

— Присаживайся, вахмистр. В чём дело, Василий?

— Тут целая история, отец. Ты откуда сейчас, Лука?

— Сейчас из лесу, а третьего дня ещё в горах был.

— И как успехи твои?

— Всё, что надо для губернской канцелярии, я собрал. Осталось карты нарисовать. На помощь вашу надеюсь.

— Поможем, непременно поможем. Хотя сами порой не всё можем. Но это я к слову. Понимаешь, отец, губернская канцелярия приказала Луке наши земли и дороги в скорости положить на карту. Он пришёл ко мне, когда тебя дома не было. Расскажи отцу, Лука, как путешествовать пришлось.

— Приказали мне прямо до Павдинской заставы пробиться. Попробовал я и скажу так: не токмо проехать, но и пешему пройтить не по которой мере не возможно за великими и густыми лесными чащами, а особливо за крутыми каменными горами. К тому ж во многих местах от великих ветров завалило лесом. К той заставе дороги не бывало и нынче не имеется, да и быть вряд ли возможно.

— Ну, это мы ещё посмотрим, — заметил Максим Михайлович. Без дорог заводу на Павде не бывать, это ясно. Значит, дороги будут. Вот когда дороги сделаем, тогда и приезжай, Лука, полную карту делать. А пока рисуй, как есть. Василий поможет.

Внушая уверенность другим, Максим Михайлович и себя в какой-то мере успокаивал, хотя все мысли его были там, в Чердынском уезде с отправленным туда Фёдором Шестаковым. Это были тревожные мысли. Справится ли? Пойдут ли крестьяне на заводы? Когда придут? Сколько их будет? Походяшин понимал, что над ним нависла серьёзная угроза. Если нынче приписные крестьяне не придут на Колонгу, то всё его так удачно начатое дело порушится. Он будет разорён, наказан властью и опозорен в глазах всех его ранее знавших и имеющих с ним дело сегодня. Допустить этого никак было нельзя. Да и не было в его жизни ещё таких препятствий, через которые бы он не проходил, порой даже с прибылью. Сдаваться на милость обстоятельств было не в его характере. И он гнал от себя тревожные мысли, надеясь на успех миссии Фёдора Шестакова.

Но ещё до приезда Фёдора «помогли» провести приписку к его заводу местные власти. Как стало позднее известно Походяшину, в сентябре в Чердынский уезд приехал из Казанского гарнизона каптенармус Максим Хаткин и начал требовать от приписных крестьян уплаты подушных денег «в крайней скорости». Брал с них об этом подписку или давал отсрочку выплат на три недели. «Принуждает платить ему по три рубля и даже просто грабит», — говорилось в одном из документов. А ведь властям было хорошо известно, что подушные за крестьян платит Походяшин.

Меж тем Фёдор Шестаков в начале октября прибыл в Чердынь и с комиссаром Чердынской воеводской канцелярии Василием Змейкиным приступил к выполнению задания: отправить на завод «пристойное число годных к работе». Встречи со старшинами крестьян — сотскими и десятскими – в Анисимовском, Кушмангорском, Салтановском, Лекмартовском, Бондюжском, Янидорском, Бегичском, Цыдвенском и Вилгорском поселениях (здесь они назывались станами) закончились вполне мирно. Выслушав инструкцию, прочитанную Шестаковым, десятские и сотские дали подписки, что к 10 октября они беспрекословно направят в Чердынь для отправки на завод нужное число выбранных ими крестьян.

Вроде всё хорошо началось. Людей выбрали. Все они (226 человек) получили деньги на проход до завода, сколько кто требовал (от 50 копеек до двух рублей) под расписку, разумеется. Дорога дальняя через Соль Камскую и Верхотурье. Кто-то один идёт, кто-то с сыном или двумя сыновьями, а кто-то  с лошадью. И вдруг…

В октябре Фёдор Шестаков узнаёт о действиях в Бондюжском стане урядника Данилы Фёдорова, подъячих Флора Ботрунова и  Якова Афанасьева, которые «чинили крестьянству немалые обиды и разорения: десятского Мартына Селянинова били бесчеловечно и  изувечили так, что оформлять наряд и высылку на завод крестьян он не смог. Говорили, что Афанасьев насильно, грабительски унёс у крестьянина Ефима Чернопазова овечью шкуру.

А 7 ноября Шестакову сообщили, что примерно сто человек возвращаются из Соли Камской в свои дома. Он послал им навстречу с целью вернуть отправленных на завод соликамского посадского Ивана Поскрёбышева и выбранного из крестьян рассыльщика Григория Попова, которые встретили возвращавшихся неподалёку от Сереговского погоста, примерно в пяти верстах от Чердыни. «И из оных признали они Цыдвенского стану крестьян Фоку Мисюрева , Павла и Якова Девятковых, Гаврила Мисюрева, Исаака Шевелева, Саву и Якима Просвиркиных, Ивана Лягаева, Ананья Зворыгина, Карпа Корякина, Филипа, Василья и Ерофея Влогжаниновых, Михаила Красикова».

Но в такой разъярённой толпе разве всех бойких упомнишь! Так сообщал много позднее в Канцелярию главного заводов правления в Екатеринбург из Чердыни комиссар воеводской канцелярии Василий Змейкин. По его словам Поскрёбышева и Попова без всякой причины били злодейски и бесчеловечно биты

куда ни попадя. А при битье выговаривали: «Мы де теперь идем в город Чердынь и прикащика Федора Шестакова квартиру разобьём, а его де Шестакова убьем до смерти, а тело де ево по кускам размечем». Перешибли у Поскрёбышева правую руку. Могли убить, если бы не спасли соликамские купцы Лука Ковригин и Семён Арефьев, ехавшие в Чердынь. Попов едва убежать смог.

«От Чердынской воеводской канцелярии – сообщал комиссар, — послан был навстречу тех идущих крестьян нарочной салдат Василей Иванов, и велено было ему, не допуская их до квартиры Шестакова, из тех крестьян от каждого стану из артели по одному человеку взяв, привести в канцелярию».

Крестьян он остановил. Но они заявили, что в канцелярию не пойдут, а пойдут к квартире комиссара Змейкина. И с дубинами в руках туда и отправились. Комиссар к ним вышел и пробовал убедить, что упорство своё они должны оставить, ибо наказание за непослушание неизбежно. Однако крестьяне кричали, что на заводы они не пойдут. Особенно их поощрял Гаврило Мисюрев из Цыдвенского стана. Противостоять им воеводская канцелярия не могла. Ведь в её ведомстве всего четыре отставных солдата, а возмутителей с дубинами была сотня.

От квартиры комиссара крестьяне пошли в свои дома. А вослед им для переговоров был послан солдат Василий Иванов. «И велено было ему их увещевать, чтоб они, раскаявшись, упорство свое оставили. Но и в таком случае те крестьяне не удержались и тому посланному объявили, что они остаютца в том своем намерении и на заводы в работы не пойдут не для чего, а подушные денги будут платить за себя сами и чтоб за ними никто для высылки на завод не приезжал, а буде кто от канцелярии или прикащик Шестаков и посланные от него приедут, то де они будут их бить» — докладывал комиссар Змейкин.

Ничего этого Максим Михайлович Походяшин, будучи в Верхотурье, конечно не  знал. Завершив здесь неотложные дела, он выехал на Колонгу с Иваном Смышляевым и Василием Гридиным, которых нанял приказчиками на лесные и рудничные работы. Ведь  приписных крестьян надо будет направить пржде всего на углежжение и на добычу руд. Если, конечно, они появятся. Да разве только туда! Уж и на Турье надобно начинать строить, да и на Колонге черной работы с каждым днём было всё более.

Осень вступала в свои права. Не слышно и не видно было птиц. Пасмурным утром дым из печных труб поднимался нехотя. Будто и ему были противны наступившие промозглые дни. И только дым над домной всегда был весел, а доменный двор регулярно вспыхивал солнечным отсветом от разлитого чугуна. Это было единственное, что хоть как-то радовало хозяина, озабоченного судьбой приписки крестьян к заводу.

Первое, что осмотрел Максим Михайлович по приезду, были казармы для приписных и наёмных работников. Их уже построили две с печами и нарами. Не было пока столов и лавок. Был и холодный дом с крепкими запорами и маленькими окнами.  Печь там конечно была, но ведь её можно и не топить, если потребуется. Или топить еле-еле, чтоб непокорный не замёрз. Максим Михайлович настолько был зол на непокорных чердынцев, что уже заранее в мыслях своих считал их преступниками, которых надо держать под караулом во время работы и после неё. Разве можно не выполнить решения правительствующего Сената!

Обход заводского хозяйства особых нареканий не вызвал. Всё шло своим чередом. Анисим Ломаев своё дело знал и вполне справлялся с обязанностью главного строителя. Почти всё, что требовалось создать для полного обеспечения завода водяной силой, было сделано. Остальное должно появляться по мере строительства новых фабрик. Строительство второй молотовой фабрики подходило к концу. Между молотовыми фабриками под кожухом стояло водяное колесо, вал которого обеспечивал их работу. Между домной и молотовыми фабриками был построен ларь на рубленом из лиственниц ряжу, крытый тёсом. В нём  шли к домне и к плавильным печам костыли и колодцы.

Двадцать дней, на которые разрешила Канцелярия быть у Походяшина молотовому мастеру по железу Павлу Иванову, подходили к концу. С учётом дороги менее недели довелось Павлу учить вольнонаёмных перековке чугуна в железо. Максим Михайлович тепло поблагодарил его за помощь, не забыв и про оплату.

— Уверен ли ты, Павлуша, что мои работнички всему научились?

— Наука не хитрая для умного человека. А мужики твои мне по душе пришлись, понятливые и крепкие. Всё-таки не лёгкий это труд, сам видишь. Думаю, не подведут они тебя. Ведь уже немало сделали.

— Спасибо тебе, дорогой. Завтра с утра поезжай, я распоряжусь. И привет от меня всем канцелярским. Особливо Степану Владычину, пусть не обижается, в долгу не останусь.

Время шло, а вестей из Чердынского края не было. Наконец, в первых числах декабря на Колонгу прибыли первые чердынские приписные крестьяне. Прежде чем устроить их на жительство в казарму, приказчик Фёдор Агафонов представил каждого хозяину. Максим Михайлович был из тех, кто безошибочно по одному только виду мог понять, кто перед ним, что за человек. Его переполнял гнев. Но, увидев уставших, изрядно потрёпанных дальней и трудной дорогой людей, сменил гнев на милость и более или менее спокойно стал спрашивать, как добрались и чего так долго их не было.

Было понятно, что прибывшие были не из числа сопротивлявшихся приписке, а вполне послушные. Иначе бы и не пошли в такую даль. Например, отец с сыновьями пришли с лошадью. И, как понял хозяин, надеялись тут, хоть пусть небольшую, но денежку заработать. Они же не могли знать, что харчи будут получать в счёт своей зарплаты, да и то не всегда аккуратно из-за задержек верхотурских обозов. Что работать придётся там, куда пошлют. Сегодня тяжести тягать у молотов на заводе или у домны, а завтра, может быть, пошлют в лес уголь грузить и возить. А то и на рудник. Ведь там тоже кому-то надо работать, рудные каменья ломать и обжигать. И отказаться не смей.

Сорок приписных пополнили к концу года население Петропавловского завода, где было уже 47 дворов. В них проживало 276 человек, из которых мужиков было 144, а с приписными их стало более двухсот. Эти несложные вычисления для отчёта своему начальству вёл батюшка заводского храма Лев Карпинский. Максим Михайлович теперь редко виделся с молодым священнослужителем. Не до него было. Да и в храм-то редко заглядывал, в основном по великим и двунадесятым праздникам. По утрам и вечерам молился в своём доме перед иконой Казанской Божьей матери.

Суматошный год полный новых тревог и забот подходил к концу. Перед отъездом домой в Верхотурье Максим Михайлович выслушал отчёты каждого, кто хоть за что-нибудь в его хозяйстве отвечал. С особым вниманием слушал он тех, кто плавил чугун. По грубым подсчётам выходило, что домна выдала не менее семи тысяч пудов металла. Позднее, когда всё подсчитали, оказалось, что в песок было вылито 1443 пуда и 20 фунтов чугуна. Под большим кричным молотом на разные заводские поделки получили 497 пудов и 5 фунтов железа, чем Максим Михайлович был весьма доволен: не зря приезжал Павел Иванов. Доложили, что в расход при заводе на всякие внутренние дела, на строение, на ковку и перековку железа в другие вещи ушла 1000 пудов чугуна в штыках, 246 пудов и 12 фунтов железа разных сортов. Шутка ли, одних только петель дверных для заводского хозяйства и жилья требовалось сотни и сотни. А инструмент — как без него-то? Топоры, молотки, ухваты, клещи, скобы, подковы, гвозди – всё было крайне необходимо. Из железа кузнецы что угодно могли сотворить.

Во что обошлись чугун и железо подсчитать оказалось не так-то просто. Не все записи сохранились, не всё учитывали, когда домну загружали. Сошлись на том, что чугун штыковой встал от 10 до 12 копеек, чугунные припасы литые в песок — от 15 до 18 копеек, железо полосовое — от 35 до 40 копеек за пуд. «А во что каждый пуд тех припасов в истинной цене со всеми заводскими росходами обошелся, подлинно познать не возможно, ибо верных записок не имеется, да и расположить точно того невозможно, к тому же не редко бывали заводскому разному строению и фундаментам починки и вновь переделки» — напишет позднее в отчёте для Канцелярии за 1760 год Василий Походяшин. Там же скажет, что ни одного пуда металла в заморский отпуск не ушло, всё было использовано только для своих нужд.

Уезжая к семье, Максим Михайлович строго наказал своим приказчикам: приписным спуску не давать! Еже ли хотят вовремя вернуться домой, должны работать исправно, без замечаний.

Одни убытки

С вернувшимся из Чердыни на Рождество Фёдором Шестаковым Максим Михайлович увиделся после праздника.

— Чем порадуешь, Фёдор? – был первый вопрос приказчику.

— Порадовать нечем, Максим Михайлович. Сплошное непослушание и упорство.

— Но ведь не все же такие. Мне доложили, что человек шестьдесят пришли и работают. Может, плохо говорите с людьми?

— Да уж всяко говаривали, увещавали и стращали, ничто не помогает! Меня не раз убить хотели.

— А что местные власти совсем не помогают или как?

— Воевода Василий Змейкин в Чердыни помогает, но и сам боится, ему угрожают. А соликамские только руками разводят: больше, мол, нечем помочь вашему хозяину. Может так, а, может, и темнят.

— Выходит, разорить меня решили, помощнички! Плохо ты поработал, Фёдор! А я понадеялся на тебя. Другого помощника искать мне прикажешь?

— Сделаю что смогу, Максим Михайлович!

— Мне срочно люди нужны, ты это понимаешь?

— Хорошо бы из Канцелярии кого-то на помощь прислали. Но без солдат, наверное, не обойтись.

— Плохо, коли так. Драки и убийства мне никак не нужны! Поезжай в Чердынь и работай, работай, Фёдор! Подумать только, за всех приписных,  я заплатил Соликамской воеводской канцелярии 2983 рубля 62 копейки подушных! За половину года нынешнего придётся заплатить без малого четыре тысячи рублей. А кто работать будет, а, Фёдор? Кто мне эти деньги возместит?

— Прости, Максим Михайлович! Всё возможное сделаю!

Знать бы Походяшину, что Фёдор Шестаков не чист на руку, чем немало способствовал озлоблению крестьян, их нежеланию идти на заводы. Наверное, не стал бы доверять ему больше и руки бы не подал. Но он узнает об этом много позднее.

Встреча с Иваном Хлепятиным тоже утешения не принесла. Утешением могло быть только появление на заводе новых приписных крестьян. С этой мыслью он засыпал, с ней же и вставал, толком не выспавшись.

Он много размышлял над складывавшимися обстоятельствами. Даже спрашивал себя: зачем взялся за такое непростое дело да ещё так цепко? Жил бы себе спокойно, детей рожал, жену новыми нарядами тешил, путешествовал бы в Европу, как Демидов. Прибыли от продажи вина на всё бы хватило. Так нет, полез какого-то чёрта в эту глушь! Да тебе только зайцев по тайге зимой гонять, коли соболя добыть не умеешь! Зачем полез? Захотелось поравняться с Демидовыми и Строгановыми?

Было в мыслях и то, и другое, и третье. Но не это главное. Тесно и скучно было средь окружавших его людей и дел. Он давно научился добывать деньги. Но всё прошлое ему было уже неинтересно и даже порой противно. Он верил в силы свои и, как ему казалось, мог ещё горы свернуть, чтобы почувствовать запах очень больших денег. Денег, добытых не только собственным умом для семьи, но с помощью государства ради государственных же интересов. Ведь оно шло ему навстречу! А это уже совсем другая известность и другая жизнь, как он надеялся, для  детей. Деньги должны работать, а не лежать в загашнике. А проедать их большого ума не надо.

Но вот, похоже, дело его может рухнуть. Кто виноват? Все помаленьку, считал Максим Михайлович. Поздно начали приписку, можно сказать не во время, когда люди были заняты своим крестьянским делом. Как вели приписку? Наверняка не стеснялись в действиях. Надо было самому туда поехать. А сейчас уж не исправишь. Но нельзя отступать и опускать руки! Решение Сената должно быть выполнено!

Меж тем только в конце января нового 1761 года Канцелярия горного ведомства в Екатеринбурге наконец-то рассмотрела доношение, с которым обратился к ней Иван Хлепятин ещё 5 июня 1760 года. Поверенный просил для ускорения приписки крестьян направить с казённой стороны управителя – от Канцелярии. И Канцелярия решила направить с Каменского завода ундершихтмейстера Ивана Левзина. Однако с посылкой его в Чердынь почему-то не спешила.

Фёдор Шестаков по прибытии в Чердынь дважды отправлял в поселения, приписанные к заводам Походяшина, россыльщиков Леонтия Кузнецова. Но возвращались они ни с чем. В Чердынь крестьяне не идут и говорят, что если есть указ о высылке на заводы, то пусть-де объявляют его в их станах. Для этого в поселения с указом был послан солдат Иван Тусков. Указ читали сотские и десятские, но крестьяне заявили, что такой указ не признают, а на заводы пойдут только когда им объявят печатный указ. А без печатного указа Шестакова и посланцев от него они будут бить до смерти. Вот такое доношение направил Василий Змейкин из Чердыни в Канцелярию главного заводов правления 30 января. Рассмотрели его только 19 февраля вместе с доношением Фёдора Шестакова, в котором он говорил о больших расходах своего хозяина и просил Канцелярию доложить о непослушании крестьян в Берг-коллегию. Канцелярия так и сделала, доложила и потребовала указа о том, что делать с ослушниками.

А на Колонге трещали морозы. Зима была малоснежной и холодной. Её жестокость больше других почувствовали приписные крестьяне. Из четырёх десятков прибывших на работу выходили не все. Каждый день в казармах оставался кто-то заболевший. Приказчик требовал, чтобы печи в казармах топили те, кто не может работать. А здоровых каждое утро отправлял туда, где они были нужнее всего: загружать домну рудой и чем прикажут, таскать камни для фундамента строящихся плавильных печей или чугунные крицы с доменного двора к большому молоту, выжигать уголь в лесу. Работы были тяжелыми, требовали напряжения всех человеческих сил, восстановить которые при скудном питании было проблематично. Потому и болели многие. Еду приходилось готовить самим, чаще наспех и уж как получится. Жизнь и работа вдали от жен – не самое лучшее существование. К тому же строгость приказчиков порой переходила в жестокость.  Они помнили приказ хозяина и в отношениях с приписными усердствовали порой совершенно излишне. Их грубость не могла не вызывать ответную реакцию. Но весь протест против насилия остывал в холодной избе под замком на голодном пайке. Попасть в неё никому не хотелось.

Порой, не хватало миру меж собой и чердынцам. Горячие головы готовы были всё бросить и податься в родные места. Уже все поняли, что никаких денег здесь не заработать, всё уйдёт в оплату харчей и одежды. Но разговоры о побеге поддерживали далеко не все. Куда бежать и когда? До родных мест сотни вёрст, прямой дороги нет, а на государевой быстро изловят. К тому же зимой не побежишь. Да и боялись за свои семьи. У многих они были немалые, детей надо было кормить и одевать. Поэтому, стиснув зубы от обид или боли, помолившись, каждое утро безропотно шли приписные чердынцы к огню, в лес или  на рудники. Словом,  немало страдали мужики на Колонге за тех, кто в чердынском краю отказывался идти на заводы Походяшина. Злоба на него копилась до поры, не находя выхода.

Домна постоянно требовала пищи. Огонь стремительно пожирал уголь, расплавляя всё, что в него кидали. Но в холодную зиму 1861-го всёпожирающий огонь в домне угас. Его нечем было поддержать, угля не было. Даже если бы приказчик отправил в лес на углежжение все сорок человек, прибывших из Чердыни, этой зимой уголь бы не появился, но мог появиться к осени. Приказчик не мог так поступить, люди были нужны и на других тяжёлых работах. Он послал в лес столько человек, сколько смог. Единожды побывавший зимой на строительстве хозяин завода одобрил его решение.

Впервые  поездка на Колонгу была для Максима Михайловича не в радость. Огромные траты на строительство ничем не восполнялись. И он был зол на своё бессилие что-либо изменить и на тех, кто не пришёл сюда по велению Сената. А потому и жалобы чердынцев на плохое питание и на жестокое с ними обращение пропустил мимо ушей. А зря. И года не пройдёт, как ему это аукнется не лучшим образом. Настроение его совсем испортилось, когда встретился с молотовыми мастерами.

— Рассчитывай нас и отпускай домой, Максим Михайлович! – сразу сказал ему Никула Фёдоров. – Да уже и тяжело нам с Антоном крицы ворочать, годы своё берут.

– Тяжко, то верно. К тому же чугуна нет, перековывать в железо нечего. И по всему видать, не скоро домна заработает, – продолжил Антон Герасимов.

— А коль чугунные доски не из чего делать, то зачем нам тут оставаться? Нас в Екатеринбурге работа ждёт, — добавил Егор Питерский.

— Видимо, так тому и быть! — Это всё, что смог сказать им Походяшин в ответ. – Жду вас вечером.

Остаток дня Максима Михайловича ушёл на то, чтобы написать отпускное письмо для молотовых мастеров и весточку жене, чтобы не беспокоилась. Как ни тяжко было на душе, а задержаться здесь ещё придётся. И он приказал слуге накрыть стол на четверых. Вскоре и мастера пришли. Хозяин пригласил их за стол, чему они  весьма удивились, однако не отказались. До своих постелей они добрались уж заполночь. Водка у хозяина была крепкой, как и он сам. Выпили изрядно, а ему хоть бы что…

Действительно, водка не помогала ни устранять проблемы, ни улучшить настроение. Утро 19 февраля для Походяшина началось болью в голове. В церковь идти не хотелось. Он давно уже там не был и не интересовался, как идут дела у ба

тюшки Льва Карпинского, как он живёт. Жалоб на него не поступало, службу он нёс исправно. В основном отпускал грехи и провожал людей в последний путь. Походяшин встал перед иконой Божьей Матери, перекрестился, попросил прощение за слабость свою, а заодно и помощь в преодолении трудностей. Ему было невдомёк, что ещё в начале февраля Лев Карпинский отправил в Тобольск прошение митрополиту Павлу.

Карпинский жаловался: «поныне немалую за далним разстоянием претерпеваю в потребных случаях нужду, а заводчик Походяшин по подписке своего денежнаго жалованья и по днесь не производит. От чего уже я нижайший в крайнее пришел разорение». Что других доходов он не имеет, а хлебные и харчевые припасы здесь очень дорогие и на пропитание свое, жены и детей приходится покупать «дорогою ценою без уступки». Что в Краснослободском остроге у него живет мать, имеется дом, пашенные земли,  «а нынеча без него тот ево родителский дом раззаряется и родителница оставшая в том доме сиротствует». А потому  и просил он перевести его священником к Богоявленской церкви.

Знай об этом Походяшин, он бы пошёл в храм и поговорил с молодым батюшкой. Нашёл бы и двадцать четыре рубля, которые задолжал священнику. Возможно, тот и остался бы здесь. Но не случилось. И наверняка не в матушке осиротевшей тут было дело. Скорее всего, не выдержала молодая семья испытание отдалённостью от населённых мест и трудностями, которые неизбежно возникают при строительстве всего нового. А может и суровым климатом. И случилось так, что митрополит Павел в последний день того же года подписал грамоту о переводе священника Петропавловского завода в Краснослободской округ. И с Походяшиным Лев Карпинский больше не встретился. Но вот интересно: через 60 лет и в Петропавловском заводе родится правнук Льва Карпинского, Николай Иванович Севастьянов, будущий владелец знаменитого в Екатеринбурге «Дома Севастьянова».

Отправив в Екатеринбург мастеровых, хозяин остался на заводе. По привычке вникал в каждую мелочь на строительстве и вроде бы отвлёкся от тревожных мыслей о своём финансовом состоянии и о непослушных крестьянах. Он понимал, что отсюда, с берегов Ваграна и Колонги, ни на что нельзя повлиять. Оставалось уповать на милость Канцелярии главного заводов правления, на разворотливость посланного в Чердынь Фёдора Шестакова да на Бога. Время шло, а новые люди из-за горного хребта на заводе не появлялись. Зато здесь в присутствии хозяина все старались  работать споро, дабы не вызвать гнева его. Несмотря на морозы, строили то, что было возможно.

Под тесовой крышей первой молотовой фабрики, стены которой были забраны в вертикальные столбы, уже были складены из кирпича четыре горна под двумя трубами. Здесь же стоял большой кричной молот. Было место и для других молотов. Во второй фабрике, что стояла рядом с первой и была на три аршина короче, с осени, пока было тепло, вместо установки молотов вели кладку медеплавильных печей из кирпича. Четыре печки уже были готовы,  Стояли они на прочном каменном фундаменте. Ещё две печки можно было ожидать месяца через два, не ранее. Поскольку на холоде кладка шла медленно, урывками. А чтобы раствор не замёрзал, подмастерья непрерывно топили дровами гермахерский горн, складенный здесь ранее.

С помощью Анисима Ломаева хозяин досконально разобрался в силовой системе завода. Понял, как и с помощью чего вода заставляет работать все механизмы, как усилить напор и перенаправить воду на малые колёса, как содержать их в исправности.  Он ещё раз убедился, что Анисим своё дело знает очень хорошо. Стало понятно, что всё зависимое от знаний и указаний плотинного мастера, уже сделано. И делать ему здесь больше нечего. Прощался с мастером хозяин так же, как и с отбывшими мастеровыми. За рюмкой водки говорили о жизни, о семьях своих. Не удержался Максим Михайлович и от бранных слов в адрес чердынских  ослушников. Анисим выразил  ему своё искреннее сочувствие.

Попрощались они в первый день весны. Анисим увозил для Канцелярии письмо, в котором было сказано: «Объявитель сего, находящейся за плотинного при новостроящихся Петропавловских заводах Анисим Ломаев, которого по должности ево исправление происходило весма добропорядочное, и впредь к таковым производствам надёжным признавается и отпущен, по прежнему явитца к команде своей в немедленном времени. Того ради реченому Ломаеву от Петропавловской заводской конторы сего 1 марта 1761 года сей отпуск дан. Заводчик Максим Походяшин».

***

Весна была дружной. Сугробы с каждым днём заметно оседали. Но даже солнечные мартовские деньки не радовали Максима Михайловича. Надо было уезжать домой, пока новую дорогу до деревни на реке Лобве через Какву, Турью и Волчанку не развезло. Она была короче прежней, что шла на Колонгу через Сосьву, но пока по ней ездили только зимой, а от Лобвинской деревни до Верхотурья путь был давно накатан. Надо было ехать к людям  и добывать деньги. А здесь, в дремучей тайге на Колонге, ничего не высидишь.

Походяшин знал, что посланный  в прошлом году на речку Айбу в Тюменском ведомстве унтершихтмейстер Иван Никонов уже завершил описание всех осмотренных им мест и тамошних рудников и уж наверняка отрапортовал в Канцелярию, что Айба своей водяною силою содержать может одну домну и один молот. И если строить завод, то руды и лесов там достаточно, и сенокосные места есть, хоть и не очень богатые. Делами на Айбе занимался его поверенный Иван Хлепятин.

Помнил Максим Михайлович о том, что надо продлять с сибирскими купцами договоры на поставку хлеба. А ещё нанять с десяток верхотурских мужиков с лошадьми на летнюю вывозку железной  руды. В том числе с прииска справа от Даньшинской тропы за речкой Сарайной (это совсем рядом с заводом!) и горнового камня с верховий  Ваграна. Кстати, камень с Тулайки оказался не очень крепким, быстро выгорал. Надо не забыть сказать  Григорию Посникову, чтобы повсюду искали крепкий горновой камень. Да много чего разного лезло в голову. Но все мысли о делах сходились к одному: на всё нужны деньги! А ещё болела голова о сыне Михаиле, которому он поручил шевелить дела на строительстве совместного с Ливенцовым завода на речке Павде. Справляется ли? И о Василии, который вёл дела от имени отца в Верхотурье. И конечно о жене с его маленьким Гришуткой. О строительстве церкви, что он затеял в Верхотурье, стался не вспоминать: нечем пока платить строителям, пусть отдохнут.

Напрасно он волновался за Михаила. В эти мартовские деньки Михаил возвращался домой с Павды, где встречался с приказчиком купца Ливенцова Василием Яковлевичем Кирильцовым. Но в Верхотурье он и пару дней не задержался. Пока дорогу не развезло, поспешил в лёгких санках на Колонгу.

Встреча была радостной. Первый вопрос Максима Михайловича был, конечно, о здоровье Гришутки и его матери. Михаил успокоил:

— Дома всё хорошо.

Он не стал уточнять, а отец не стал более о доме расспрашивать. Спросил о другом:

— Чего там нового на Павде?

— Да ничего почти не изменилось. Лишь кузню расширили на три горна.

— А построили чего?

— Да ничего, окромя двух изб. Из чего строить-то? Леса не отведены, а из того, что было разрешено употребить, на уголь для кузни извели. Выбрать лес на постройку не из чего.

— Ну и до чего вы с Кирильцовым договорились?

— Чего тут было гадать, договорились, что наступать надо с двух сторон.

— Это как?

— Я буду просить Канцелярию отвести леса для завода на 60 лет, а Василь, не мешкая, будет уговаривать вогулов уступить нам свои покосы и леса за плату лет на тридцать.

— Всё правильно. Вот только с деньгами у нас полный конфуз, нечем пока заплатить вогулам. Хорошо, что приехал, заменишь меня здесь. Пиши доношение в Канцелярию, с собой его возьму, с оказией в Екатеринбург отправлю.

— Неужели так серьёзно?

— Серьёзней не бывает. У кого помощи просить – ума не приложу. Но придётся. А не получится здесь, придётся в столицу ехать, в купеческий банк. Но уж больно у них условия тяжёлые, хоть и процент не велик, да половину займа надо в серебре возвращать.

— Что прикажешь?

— Плавильные печки достроить и начать плавить медь. А с теми, кто из-за хребта придёт, будь строг, гони их в лес на углежжение и на рудники.

В тот вечер Михаил писал в Канцелярию:

«… на Павде речке завод строением с помощию божиею происходит. На которое строение леса употребляются из назначенных в 1760-м году, посыланным от оной КГЗП, школьным подмастерьем Петром Солонининым на первой случай в триверстном квадрате. Которые леса на заводское и хоромное строение и протчие надобности, а паче на рубку угольных дров, уже почти выдерживаютца. А затем отводу лесов, к содержанию того завода, на указанные годы не имеется…

…Рудников же, как железных, так и медных, к тому заводу коштом отца моего приискано не малое число. Да и ныне посланными от отца моего рудоискатели всегда вновь приискиваются…».

Михаил просил не только леса для завода отвести, но и на рудные прииски в Канцелярию объявленные «дать отцу моему и Ливинцову владеные указы с приобщением чертежей».

Отец увёз Доношение, и в Канцелярию оно попало с оказией почти через месяц, 23 апреля. Весь этот месяц Михаил вникал в дела на заводе, поправляя указания приказчиков, когда считал нужным. Особо следил за углежжением и кладкой плавильных печек. Когда начали просушку шестой печки, приказал вывезти из леса весь, до последнего короба, уголь. Что и было сделано. Хорошую проверку прошла толчея. Она несколько дней молотила пятью пестами обожженную и давно привезённую на завод крепкую руду, превращая её в сыпучие небольшие каменья. Шестая печка ещё просыхала, а плавильные мастера уже начали розжиг тех, что давно стояли сухими в ожидании огневой работы. Михаил ни во что не вмешивался, уважая знания и опыт  гермахера Евсеева и старания учеников Фёдора Патрикеевича Яковлева.

Разжигали по печке в день. Загружали рудой, и с помощью мехов поднимали температуру в печи до тех пор, пока загруженные каменья не раскалялись докрасна. Они начинали терять форму, а при температуре за тысячу градусов плавились, превращаясь в текучую огненную массу, способную всё уничтожить на своём пути. Однако вся эта огненная страсть довольно быстро угасала после выпуска из печки в уготованных для неё  чугунины. И надо же было так совпасть: первая плавка меди на первой печи была готова в первый день мая! Михаил от души порадовался вместе с Евсеевым, Хлепятиным, Абушкиным и Котельниковым. Даже выпили по рюмке за ужином в доме хозяина.

Однако радость была недолгой.  Уголь закончился, а новый лишь в нескольких кучах в лесу томился. Некому было дрова готовить и за жжением следить. Никто не появился из чердынского краю. Да и не мог появиться. Ведь начались весенние заботы у мужиков. Понимая это и видя, что приказчики и плавильные мастера прекрасно управляются и без него, Михаил решил ехать домой. Что он и сделал после того, как под руководством Ивана Евсеева из первых криц на гермахерском молоте начали получать чистую медь. Но перед отъездом, сидя за отцовским столом, вечером при свечах он писал репорт для Канцелярии:

«Во исполнение Е.И.В. указов из государственной берг коллегии и из обявленной ГЗПК на отводном именованному отцу моему заводчику Походяшину на речке Колонге месте с божиею помощию, чрез прилежное отца моего Походяшина старание, с немалым употреблением капитала ево, железовододействуемой и медиплавиленной, именуемой Петропавловской, завод построен. И сего 1761 года майя 1 дня при оном заводе по одну сторону ларя пущено в действие в одной фабрике шесть печей медиплавиленных. И об оном КГЗП за известие всепокорнейше репортую. Майя 14 дня 1761 года. К сему репорту Михайло Походяшин руку приложил».

Перечитав написанное, он испытал волнение и гордость за отца, и за своё, пусть пока малое, участие в большом деле. А ещё он думал о том, направила ли кого-то Канцелярия на Павду  для отвода лесов под нужды завода? Надо бы срочно проверить. Ведь за дела на том строительстве, как говорил отец, он головой отвечает. Не мог он отца подвести.

Время весенних сельхозработ в северных краях коротко, только успевай поворачиваться. Понимая это, поверенный Походяшина Иван Хлепятин 1 мая 1761 года своим Доношением напомнил Канцелярии о том, что в Чердыни нет её представителя для помощи в высылке крестьян на заводы Походяшина. Вопрос был решён Канцелярией ещё в январе, но направленного сюда унтершихтмейстера Ивана Левзина задержал Екатеринбургский комиссариат. « К нарядом же и высылкам крестьян на заводы хозяина моего в нужно и крайне надобныя заводские работы, а паче в нынешнее способное к тому время неминуемо такой управитель надобен» — напоминал поверенный. И Канцелярия на другой же день решила направить в Чердынь аттестованного в шихтмейстеры Никифора Заруцкого. Его работу в двойном размере от его оклада должен был оплатить Походяшин.

Забегая вперёд скажем, что, к сожалению, новоиспечённый шихтмейстер, вероятно, посчитал данное ему поручение лёгкой прогулкой. Он взял с собой в Чердынь жену и ребёнка. Пробыв там год, четыре месяца и пятнадцать дней, Никифор помогал отправлять крестьян на заводы. Но, как он сам выразился в одном из доношений в Канцелярию, не все были послушны. А потом через Канцеляпию ГЗП предъявил претензии Походяшину по оплате своей работы. После разбирательства оказалось, что для претензий не было оснований. И Канцелярия пригрозила оштрафовать лжеца, если он ещё когда-нибудь позволит себе подобное.

Помощи от таких посланцев было немного. Тем не менее, ещё два или три десятка приписных крестьян  на Колонгу прибыли, где их ждал далеко не ласковый приём походяшинских приказчиков. Содержали их в жестких условиях. Вот как описали это в жалобе царю чердынские крестьяне:

«…Он, Походяшин, вместо оказания тем приписным крестьянам вспоможения, поступал с ними при заводе с неописуемой строгостью, распределяя днем по разным работам, а в ночь собирал в большие избы под караул. Брили на головах волосы, как у рекрут; некоторых же содержали закованными в железах…». Вряд ли жалобщики что-то приукрасили. Можно не сомневаться, что так оно и было. Стремление угодить хозяину  пороком не считалось. Приказчики очень старались. А закончилось всё очень плохо. В октябре 1761 года Василий Походяшин напишет в отчёте для Канцелярии:

«Означенные же заводы Петропавловский в совершенство не построен, а Турьинский строением не начат. Да от тех же заводов до пристани дороги не прочищено, за огурством и за небытием в работу за подушной оклад приписных к тем заводам Чердынского уезду крестьян, и с которых хотя до восмидесяти человек при строении Петропавловского завода и были, да те, не заработав подушного окладу, сомустя с собой волнонаемных до двух сот человек оного ж уезду крестьян (коим в задатки дана не малая денежная сумма), но они, не заработав же тех задатков, обще с ними бежали. И на завод, как приписные, так и задаточные волные работники, работу и поныне не бывали».

Известие о бегстве чердынцев с Колонги буквально свалило Походяшина с ног. Максим Михайлович, застряв с температурой на застеленном диване в своём кабинете, пил клюквенный морс и клял чердынцев, власть соликамскую, помощников своих и сквозняки, гулявшие по дому через настежь раскрытые полозадой дворней двери проходных комнат. Он никого не хотел видеть, и никто не смел его беспокоить.  Принял только сыновей. Молча выслушал доклад Михаила о делах на Павде и о выпуске первой меди на Колонге.

Василий посетовал на чиновников Канцелярии, потребовавших отчёт о делах прошлого года:

— Делать им там нечего, вот и сочиняют для занятых людей дурость всякую! Такие же отчёты за каждые полгода Берг-коллегия требует.

— Не ругайся, сын. Помогает тебе государство? Ещё как помогает. Так будь добр, отчитайся за добро тебе данное.

— А ведь оно и сейчас нам может помочь, отец!

— Это как?

— Ты разве забыл, что три части выплавляемой меди надобно в казну отдавать, а четвёртой можно по своему усмотрению распорядиться?

— Помню. Ну и что?

— Казна примет медь по шести рублев за пуд. Так почему бы не отдать ей всю нашу медь, попросив денег на срок под процент, конечно. Например, тысяч десять на первый случай?

— Думаешь, поверят, что ты всю медь отдашь ?

— Поручителей найдём.

— Попробовать-то можно, отец! В лоб не ударят,- заметил Михаил.

— Так оно. Можно и попробовать, — согласился Максим Михайлович. – Нам сейчас каждая копейка дорога. Надо как-то перебиться, пока приписных нет.

— Пробьёмся, отец. Приписных под ружьём на Колонгу загоним. И медь пойдёт. Быть такого не может, чтобы решение Сената не выполнялись!

***

Встав после болезни, Максим Михайлович развёл бурную деятельность в поисках денег. Поднял на ноги всех своих должников, опросил хорошо знакомых, заключил несколько сделок, получив хорошие авансы. А 13 ноября 1761 года сообщил в Канцелярию, что «имеет он в деньгах недостаток, а по указам Е.И.В. выплавляемую медь три части велено отдавать в казну за указную цену, по шести рублев за пуд, а четвертую часть оставлять в пользу заводчика. А ныне на размножение заводов желает получить в Екатеринбурге из казны Е.И.В. денег медной монеты десять тысяч рублев, с платежем указных процентов». А он готов отдать все четыре части меди: столько, «сколько на эту сумму причтётся к 1 декабря сего1761 года». И просил эти деньги ему выдать.

Передать казне первую медь Петропавловского завода к 1 декабря не получилось, и денег Походяшин не получил. Возможно поэтому Канцелярия немедленно своим решением от 5 декабря направила на завод унтершихтмейстера Ивана Колокольникова с помощником. Ему поручалось «учинить верную пробу и определить сколько на  вновь построенных при Петропавловском заводе медиплавиленных печках в год меди выплавить надлежит». Как говорится, доверяй, но проверяй. Но проверить на сей раз не удалось.

10 января 1762 года Иван Колокольников доношением известил Канцелярию о том, что « те вододействуемые медиплавиленные печки ныне состоят за маловодием во остановке. К тому же и заводчик Походяшин отбыл в Санкт-Петербург.  И хотя б те печки и в действии обращались, но без самого заводчика Походяшина учинить в выплавке меди пробы ни как не возможно, дабы от него впредь не могло учинится каких либо препятствиев, а мне б от того не понесть напрасного ответу».

Печи стоят «за маловодием» — первый тревожный сигнал для заводовладельца: вода из пруда уходит «через печеры» — карстовые пустоты в донном известняке.

Походяшин вновь выехал в столицу. Возможно, это случилось после смерти императрицы (Елизавета Петровна умерла в Рождество, 25 декабря, но Походяшин знать этого никак не мог). Возможно выехал ранее. В любом случае он стал свидетелем исторических событий: воцарения Петра Третьего, и, возможно, погребения (5 февраля) в Петропавловском соборе Елизаветы Петровны. Об этом косвенно говорит тот факт, что доношение в Канцелярию об отправке первой меди в Екатеринбург было подано заводской конторой 28 января и подписано Василием Походяшиным  Столь важный документ наверняка подписал бы только хозяин завода. Следовательно, в конце января дома его ещё не было. Или он был в столице, или в пути. А в документе говорилось:

«По указам Е.И.В. велено, сколко когда будет в выплавке меди чистой штыковой, оную присылать в Екатеринбург на денежное дело. И по силе оных Е.И.В. указов по справке явилось при Петровском заводчика Походяшина заводе сначала пущения медиплавиленных печей в прошлом 1761-м и в нынешнем 762-м годех выплавлено меди чистой штыковой, на денежное дело годной, четыреста дватцать два штыка весом четыреста дватцать пять пуд тритцать один фунт, которой в КГЗП с гармахером Иваном Евсеевым посылаетца». Привезли штыковую медь Ефтифей Васев и Пётр Глазунов с товарищами – работники Федота Галафтина. Она была принята по цене 6 рублей за пуд. Поэтому первый доход будущего богатейшего горнозаводчика России составил всего 2554 рубля 65 копеек.

Василий не меньше отца осерчал на крестьян, приписанных к заводу, и на тех, кто вместе с ними убежал, не отработав денег, полученных ими в задаток. Он был сторонником крутых мер. Искренне считал, что решения Ея Императорского Величества, Правительствующего Сената и всех других государственных учреждений все должны выполнять неукоснительно. Именно поэтому он обращается в Канцелярию главного заводов правления сибирских, казанских и оребургских заводов 14 декабря 1761 года с просьбой применить к чердынским ослушникам те же меры, которые были применены а августе 1761 года к приписным крестьянам его, как он выразился, «высокографского сиятельства» Петра Ивановича Шувалова в Казанской губернии: «в случае их неисполнения к повиновению воинской команде ко исправлению заводских работ военною рукою принудить, ибо с ослушниками и противниками Е.И.В. указов государственные законы, как с злодеями, поступать и искоренять велеть».

Вряд ли отец Походяшин мог предположить, что его личной судьбы не лучшим образом коснётся воля нового императора. Гром грянул 20 марта 1762 года. Канцелярия получила из Берг-коллегии уведомление о том, что в правительствующий Сенат поступила челобитная  крестьян Чердынского уезда с жалобой на действия Походяшина и людей, проводивших приписку и отправку на завод в  1760-ом году.

Что же такое натворили поверенный Походяшина Иван Хлепятин, подканцелярист соликамской воеводской канцелярии Андрей Татаринов, чердынский комиссар Василий Змейкин и прибывший к ним для помощи в приписке крестьян капитан Семён Метлин с солдатами? В челобитной крестьяне жаловались:

«Во время приписания прошлого 1760 году, в июле месяце к медиплавиленному и железоделаемому верхотурского купца Максима Походяшина Петропавловскому заводу Чердынского уезду Вилгорского,  Бигичского (даётся список поселений)…и Юмского станов государственных крестьян, находящейся в Чердынской воеводской канцелярии правящий воеводскую должность камисар Василей Змейкин, капитан Семен Метлин и поверенной Походяшина Иван Хлепятин, будучи в разных Чердынских жительствах, чинили тем крестьянам крайнее раззорение и не разсуждая, что в то самое приписание наступило уже работное к поставке сен и к собранию с пол хлеба время, забрав многое число крестьян в разные избы, приказали салдатом обнажить палаши, а прочим, примкнув к ружью штыки, принуждали их крестьян с великими угрозами, чтоб для работ к заводу оного Походяшина подписалися. И содержали их за таковым строгим караулом двои сутки. И с коих крестьян Иева Снигирева, Федора Курганова и прочих, неведомо за что, связав руки и подняв в избах к оградкам, били дубьем бесчеловечно. А между тем протчие бывшие в той команде салдаты, будучи в домах крестьянских, чинили не малые наглости и обиды, и брали для себя усилно скота и птиц, бес всякой за то заплаты и чрез то причинили не малое разорение».

Отличился и приказчик Фёдор Шестаков, которому Максим Михайлович доверял, а потому направил в Чердынь для ускорения отправки крестьян на завод. Фёдор не стеснялся брать с некоторых приписанных по рублю, если его просили не посылать на завод, и давал им от себя письма о негодности к заводским работам. И за такую взятку высылал других. Челобитчики о нём не забыли, как не забыли и самом хозяине, державшем приписных в суровой строгости. Ведь  «от таких его, Походяшина, строгостей и от вредного при заводах воздуха и нездоровой воды сначала того завода померло чердынских крестьян до 300 человек, за которых принуждены подушные деньги и прочие казенные поборы платить оставшиеся…» — писано было в челобитной, подписанной Иваном Лунеговым, Иваном Афонасьевым, Иевой Снигиревым.

Жалоба на Походяшина от крестьян Чердынского уезда поступила в Сенат. Он рассмотрел её 11 февраля и приказал Берг-коллегии разобраться «немедленно и не продолжая далее трех месяцов, кроме проезду, по самой сущей справедливости иследовать, не похлебствуя никому, и при том сочинить описание в каком состоянии и действии те заводы, и в коликом растоянии от оных заводов те приписныя крестьяне находятца, и что по следствию окажетца, о том представить в бергколлегию». Поручили  расследование коллежскому ассесору Пермской горной канцелярии Ивану Рукину. А Походяшину временно запретила «употреблять» приписных крестьян. Указы были отправлены по назначению 8 мая. Для передачи Походяшину документ принял Иван Хлепятин, который в это время был «в Екатеринбурге питейных и прочих зборов поверенным».

Для выезда в Верхотурский и Чердынский уезды Иван Рукин потребовал двух приказных служителей, двух солдат Екатеринбургского гарнизона, до двухсот рублей денег на расходы, восемь ямских подвод и специалиста для осмотра и описи заводов Походяшина. Все расходы после  разбирательства должны были оплатить те, кто направил царю челобитную.

Канцелярия направила к нему унтершихтмейстера Василия Раздеришина. Ему поручили проверить «отвод в тамошних местах рудников, пробу выплавкою из руд меди», а также есть ли свободные крестьяне в ближних к заводам селениях или к каким заводам они приписаны, на каком расстоянии от заводов находятся селения приписанных. Будучи в Верхотурье, Рукин потребовал явиться к нему без промедлений и дать

письменные объяснения по обвинениям челобитчиков приказчику Фёдору Шестакову, находившемуся в Тобольске, поверенному Ивану Хлепятину,  капитану Семёну Метлину и заводчику Максиму Походяшину.

На все вопросы Ивана Рукина капитан Метлин дал ответ. Он подтверждал:   «За их упорство, в силу данного ис канцелярии указу, а не самовольством своим, для усмирения и приведения их в послушность, посажены нами и содержаны по воинским регулам были под караулом. И за то их упорство пущей возмутитель крестьян, а как ево зовут не припомню, дабы пришли в послушность, слехка стегнут один раз батожьем». Этого, по словам капитана, оказалось достаточно, чтобы приписка пошла успешнее: «другие пришли в послушности же». Он утверждал:

« А из написанных в вопросном пункте крестьян Иева Снигирева, Федора Курганова и протчих я и по приказу моему никто рук не вязали и, подняв в избах к гряткам, не бивали. А хотя без ведома моего караульной команды моей салдат Федор Васильев, во время посажения оных крестьян под караул, Иева Снигирева связал и во время вязания ево по жалобе ко мне о том от несодержащихся под караулом крестьян, а кто оные имяны, не припомню того. Того ж маменту приказано от меня ево Снигирева развязать и развязан, а оной салдат Васильев за учиненное то самовольство при тех же крестьянах ко удовольствию их, в силу  воинских регул, жестоко на теле был наказан…

От бывших же в команде моей салдат, будучи в домах крестьянских ни малых наглостей и обид не происходило. И ко мне в том жалоб, кроме вышеписанной, не было, скота и птиц без всякой за то платы команды моей салдатом брать было не для чего, потому как  я был и с командою на коште оного заводчика Походяшина, и как денежным жалованьем, так и пищею».

Каждая сторона оправдывала свои действия, у каждой была своя правда. К тому же Иван Рукин был болен в результате удара молнии во время грозы, но расследование продолжил. Собирал показания  участников конфликта и свидетелей. Сделать это быстро по разным причинам не удалось. И он даже обвинил Канцелярию главного заводов правления в намеренной задержке следствия, что было с возмущением отвергнуто. Приписные крестьяне согласно указу Сената оставались в своих домах до окончания следствия, а в заводе на Колонге все делали работавшие по найму.

Как говорилось в отчёте заводской конторы, небольшим числом вольных людей удалось разработать один из Турьинских рудников медной руды и вывезти её на завод. Плавили только турьинскую руду. Однако из-за маловодья и отсутствия угля плавильные печи работали мало. Например, с января по март первая печь работала 21 день, а вторая только 19. В январе на гермахерском горне работали всего 13 дней. А большой кричный молот стоял из-за отсутствии чугуна и угля. Из турьинской руды в первой половине года получили более 205 пудов черной меди и 224 пуда медного чугуна. Вместе с медью, полученной в 61 году, в январе на денежное дело в Екатеринбург было отправлено 425 пудов 37 фунтов чистой штыковой меди. Во второй половине 1762 года из турьинской руды было получено 509 пудов чёрной меди, 165 медных криц и 207 пудов штыковой меди. Чугун за неимением угля и вольнонаёмных людей, говорилось в отчёте, не плавили, но под большим кричным молотом на заводские поделки сковали 146 пудов чугуна.

Такие результаты были достигнуты немалым напряжением сил всех, кто оставался на Колонге добровольно и уходить никуда не собирался. Никто не сбежал и с голоду не умер. На конец года в Петропавловском заводе находились 147 мастеровых и работных людей и 5 приказчиков и служителей. К тому же скоро стало ясно, что руда с берегов Турьи была высокого качества, давала до 15 процентов чистой меди, что сулило немалые доходы в будущем. Первая чистая штыковая медь обходилась заводчику от трёх с половиной до четырёх рублей за пуд. А государство принимала её по 6 рублей за пуд. Но пока финансовое положение Походяшиных оставалось критическим.

За четыре тысячи двести душ крестьян, приписанных к заводам, в Соликамскую воеводскую канцелярию за вторую половину 1761 и за 1762-й год подушный сбор Походяшин заплатить не смог. Его сын Василий, будучи поверенным отца по питейным сборам в Сибири, должен был передать десять тысяч рублей с сибирских винокуренных заводов действительного камергера Андрея Шувалова в Кушвинскую контору на содержание Гороблагодатски заводов, но он не сделал этого вовремя, задержал деньги. Вероятнее всего, всё средства, которые только могли найти Походяшины, в этот год шли на содержание Петропавловского завода на Колонге.

И работа сына Михаила Походяшина не пропала даром. Ему отец поручил контролировать строительство Николае-Павдинского завода. Именно в 1762 году на Павде закончили возводить заводскую плотину. В молотовой фабрике сложили горн для переплавки чугуна в железо под четыре расковочных молота. И много ещё чего было сделано. Придёт время, и Максим Походяшин выкупит у Ливенцова построенный на Павде железоделательный завод, чтобы сделать его активной частью своего большого  уральского хозяйства.

Следствие по жалобе крестьян вместо трёх месяцев, как требовал Сенат, велось около года. Насколько оно было справедливым и непредвзятым, можно только догадываться. Расходы по делу понесли те, кто жаловался. Но были наказаны и некоторые чиновники. После разбирательства с апреля 1763 года отправку крестьян на работы Походяшина продолжили.  Двух смутьянов наказали кнутом и выслали в Петропавловский завод на вечное поселение, а остальные «принесли чистосердечное раскаяние и по наряду в декабре 1763 года в работы вступили». По отчёту конторы от 13 июля 1964 года на Петропавловском заводе вместе с мастеровыми было от 130 до 170 работных людей. Однако противодействие  чердынских крестьян приписке на  этом не закончилось и в 1767 году вылилось в настоящий бунт, который был жестоко подавлен вооружённой командой под руководством командира над Гороблагодатскими и Кемскими заводами генерал-майором Ирманом.

После усмирения «упорщиков» у Походяшина появилась возможность поправить дела. В июне 1764 года он начал расчистку дороги от завода до Чердыни через Уральский хребет. Впереди было строительство Богословского (Турьинского) медеплавильного завода (ныне город Карпинск), выплавка меди на двух заводах одновременно, превращение уральского хозяйства Походяшина в российского лидера по производству меди, а самого Максима Михайловича в одного из богатейших людей России.

От автора

Примерно так, судя по имеющимся документам, начиналась история  заселения и промышленного освоения природных богатств нашего края, история основанного Походяшиным предприятия и поселения Петропавловский завод, которое в ноябре 1944 года получило статус города с новым именем — Североуральск. Автор – не писатель, и он не ставил цель создать художественное произведение. Он лишь попробовал по найденным в архиве историком Михаилом Сергеевичем Бессоновым документам представить события так, как они могли быть и развиваться. Зачем он это сделал? Только лишь для того, чтобы было легче представить эти события. Поскольку понять и представить их, читая сами документы, написанные в совершенно незнакомом нам стиле, многословно, ветиевато и малопонятно – весьма затруднительно и требует массу времени. Хорошо это получилось или плохо – судить читателю.

***

Юрт — территория проживания коренного населения, собрание нескольких жилищ. Юрты — жилище коренных жителей.

Ясак — дань, преимущественно пушниной (мягкая рухлядь), с коренного населения на территориях, вошедших в состав Российского государства, которую платили все мужчины в возрасте от 15 лет до инвалидности, дряхлости или до 55 лет

Унтершихтмейстер — звание нижнего горного чина

Шихтмейстер — младший горный чин, буквально − составитель шихты:

смеси угля, руды и флюсов. По Табели о рангах 1722 г. соответствовал званию армейского прапорщика.

Посадский житель. Посадские люди— сословие средневековой (феодальной) России, в обязанностях которого было платить денежные и натуральные подати, а также выполнять многочисленные повинности. Житель посада – части города за пределами кремля (детинца), части, которой город прирастал.

Винные откупа — система взимания косвенного налога, при которой отдаётся на откуп частным предпринимателям право торговли виномОткупщики платили государству заранее оговоренную денежную сумму, получая право на откуп на публичных торгах.

Свой кошт – свой расход, издержки

Сказка (скаска) – здесь рассказ конкретного лица

Доношение – официальное донесение, доклад, прошение в официальную инстанцию

Берг-коллегия – высшее правительственное учреждение, руководившее горной промышленностью России. Создана при Петре I.

Горнозаводский рабочий – рабочий на углежжении. Рабочий, занятый на выплавке металла – мастеровой.

Заводы партикулярные – предприятия, принадлежавшие частным владельцам.

Молотовая фабрика — цех, где осуществлялся передел чугуна в кричное железо.

Горновой камень – огнеупорные породы, использующиеся для сооружения плавильных печей, заводских труб и горнов.

Мост доменный — настил с плотины к верхней части домны, по которому доставлялись для засыпки в нее руда, уголь и флюсы.

Кожух — помещение, в котором находилось водяное колесо, делалось из

брусьев в виде сруба, чтобы в зимнее время колесо не обмерзало.

Ларь —канал из досок, по которому подавалась вода на водяные колеса.

Мехи — приспособление для нагнетания воздуха при раздувании огня и поддержании температуры пламени.

Курень – место выжигания угля из дров.

Куренные дрова – дрова для выжига угля

Угольный короб – большая корзина, мера ёмкости древесного угля.

Короб указной клейменый – короб, использовавшийся на казенных заводах; казенный короб емкостью около 2 куб. м вмещал около 20 пудов угля;

Меховой мастер – специалист по изготовлению мехов.

Дощатый мастер – мастер по производству досок.

Гермахер – мастер, очищающий чёрную медь на гермахерском горне.

Горн – литейная печь 18 века.

Горн гермахерский —  разделительная или извлекательная литейная печь

Гармахерская печь (горн) – печь по переделу черной меди для извлечения из нее железа и выжига серы. Ср. также шплейзофенсплейсофен.

Горн штыковой – печь для отлива штыков меди

Штык – продолговатый брусок отлитого металла весом в расчете на переноску одним человеком

Штыковая медь – медь, разлитая в штыки после очистки, продукт плавки гаркупфера, то же, что красная медь.

Колотушечный горн — вид кузнечного горна, предназначенный для на-

гревания железа при изготовлении из него поделочного материала малых размеров.

Колотушечный молот – облегченный вариант кричного молота для выковки полосового и пруткового железа из криц малого веса (колотушечное железо).

Фурмовой мастер – мастер по изготовлению отливок

Фурмовая изба – помещение по изготовлению отливок.

Крица — твердое губчатое железо, не очищенное от шлаковых включений, получаемое непосредственно из руды или из чугуна. 

Кричный молот – молот на котором в процессе проковки крицы из неё удалялся шлак, а металл уплотнялся

Песошное дело — литье в песчаные формы при котором расплавленный металл заливается в форму сделанную из плотно утрамбованного песка. Для связи песчинок между собой песок смешивают с глиной, водой и другими связующими материалами.

Консистория — высший региональный орган духовной власти

Антиминс — прямоугольный плат с особыми изображениями, освященный и подписанный епископом

Промемория — памятная записка

Юрий СЫСУЕВ